Читать книгу - "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

не понял, о чем эта тоска, но к вечеру, устав от боли, вдруг быстро привел себя в порядок и вышел на улицу с заранее написанными бумажками в руках и клеем. И стал на столбах оставлять объявления.

«Пропала собака». «Срочно продам холодильник в хорошем состоянии». «Ищу пропавшего кота». «Требуется опытный сантехник». «Сдам комнату недорого». И везде несколько раз повторял свой номер телефона.

Вдруг позвонят, и он поговорит с живым человеком, а не с продавцом массажа, который как будто по бумажке разговаривает… Поговорит немного с каждым, а потом объяснит, что ошибка какая-то вышла. Не давал он никаких объявлений.

Тоска еще оставалась фоном, это было даже приятно, что-то живое, новое.

«Буду ждать звонков», – немного возбужденно подумал Михаил Ефремович. Как будто свидание ему предстояло. Но никто не звонил.

«Еще позвонят, пока прочитают, пока то да се…» – подумал Михаил Ефремович и сел смотреть телевизор про Америку. Там одна женщина шла по улице и вела на поводке аквариум с рыбками. Как собаку.

Идет и тащит стеклянный аквариум по асфальту, а в нем плещутся разные красивые рыбки. Иногда она останавливается, склоняется над ними и дает им корм из баночки. Прохожие улыбаются, но никто не крутит пальцем у виска. Только Михаил Ефремович покрутил пальцем в пустой уже пятнадцать лет квартире. Но продолжал смотреть.

К женщине той американской подошел кто-то с микрофоном и что-то спросил. Она не остановилась, только отрицательно покачала головой, мол, не хочу отвечать, не спрашивайте. Но одному все же ответила. Михаил Ефремович прочитал титры внизу экрана.

«Рыбки на прогулке, им нужен свежий воздух, сорри», – сказала поспешно та женщина и опять потащила аквариум.

Михаил Ефремович снова покрутил пальцем у виска, машинально, в который раз, глянул на телефон, на молчащий обычный белый стационарный телефон, номер которого висит сейчас на всех столбах, снял очки, аккуратно положил их на пол, около тапочек, завернулся в одеяло и забылся в беспокойном дневном сне.

Задышал

Интересно.

Чья это невидимая рука время от времени выбрасывает человека в безвоздушное пространство?

Вдруг, вроде бы без новых причин. Ни с того ни с сего.

Как будто один на всем белом свете остался или вовсе уже на другом свете.

Одно только страдание, которое с ума сводит, одна покинутость всеми, один ужас и остановка времени, и беззащитность.

И даже воздух, ты это видишь, дрожит от этой тоски, которая, кажется, будет теперь всегда, и она-то и есть правда…

И смех детей за окном не для тебя, и музыка за стеной не для тебя, и жизнь и любовь не для тебя, и есть ли ты вообще. Одно страдание и тоска и дрожащий воздух вместе с тобой. Теперь так будет всегда, ты точно это знаешь теперь.

И вдруг, когда уже нет сил это терпеть, та же невидимая рука закидывает тебя назад в воду, в жизнь, как ту рыбу…

И снова все для тебя. И голоса детей, и музыка за стеной, и шум машин, и тополиный пух.

Как же неблагодарен человек!

Только минуту назад боялся сойти с ума от страдания – и вот уже сидит, развалился, все ему подвластно, смеется, насмехается, властелин мира…

Задышал.

Глупые, злые, несчастные

Сегодня в онкодиспансере роптала очередь.

Из кабинета врача выходил то один юный в форме уфсиновец, с кобурой на бедре, то другой, а в проеме двери я увидела женщину лет сорока пяти, в наручнике, который был прикреплен к другой сопровождающей в форме.

– Бог наказал, – произнесла одна онкобольная. – Преступила закон – и тут же и кара.

– А вас за что Бог покарал? – спросила я. И посмотрела на ее перевязанное лицо.

Люди, люди… Что же вы произносите… Бедные вы, все несчастные, глупые, злые, несчастные.

Дама замолчала и отвернулась от меня, тоже злой.

Тут дверь открылась, и к очереди присоединилась эта то ли подследственная, то ли заключенная женщина. Сели они с надзирательницей, одним браслетом связанные, беседовали мирно, как лучшие подруги.

Надзирательница была с малюсеньким личиком и длинным телом, а невольница – чуть даже подкрашенная и с пышными волосами. В кроссовках и спортивном костюме.

Три пацана-срочника, в форме, сидели рядом со мной и жалели эту женщину. И все это на какое-то время примирило меня с жизнью.

Я представила Довлатова, который тоже когда-то вот так охранял, и подумала, что бы он написал про этот конвой онкобольной заключенной… Не получалось представить.

Потом вышла наша доктор и все объяснила конвою и больной женщине, которая, я надеюсь, может быть, еще не больна, все же не больна… Потому что врач сказал: «В следующий четверг привозите снова сюда, перепроверим стекла».

Срочники улыбнулись, сказали «может, еще все будет хорошо» и похлопали женщину в наручнике по плечу. А ее почти подружка в форме что-то ей шепнула на ухо, и они обе засмеялись.

А-а-а, ну-ну, давайте навевайте нам сон золотой, вы еще не знаете, что они там вытворяют с заключенными, слышу я голоса…

Не знаю? Ну, допустим. Ну, думайте, что не знаю. Но то, что я видела сегодня, – это так и было. Впрочем, может, вы и правы.

Как говорит моя подруга, «у тебя все хорошие, кто голову не отрубает».

Про друзей

Сначала было много друзей. Весь мир.

Норка, Гулька, Генка, Венерка… Друзья двора, который тогда казался размером с земной шар.

Танька, Владик, Ленька, Лариска, Ирка, Инка, Эркин, Эдька… Йосик и Левка, двойняшки… Одноклассники.

Друзья родителей, все они были твоими друзьями, радость их ожидания в гости.

Друзья в музыкалке. Славка, Седочка, скрипачка, с которой мы плелись по жаре домой. Потом ей налево, к Оперному театру, а мне еще идти до Регистанской, одной. Ирка кудрявая, тупая.

Лучший друг в музыкалке – учительница моя, Ида Даниловна, близорукая, добрейшая, несчастная, родная. Рано умерла, я ее провожала в это, для нее, облегчение, тогда через весь город шли процессии, с похоронным оркестром. Ида Даниловна все переживала, ворчала, что я идиш не знаю. Такая близорукая, родная, книжная, ни молекулы злобы, лох такая, муж гулял, как же от такой не гулять. Умерла – вздохнул. Помню…

Все люди тогда – друзья. Люди, собаки, прохожие, заезжие, соседи. Все.

Долго по ним всем скучаешь, уехав в далекие правильные края, в чужеродную Эстонию, где все очень хорошо и идеально, но где так тебе плохо, так ужасно на сердце, тюрьма просто. И ходишь на почту, чтобы посылать ликер «Вана Таллин» оставшимся там, где сердце мое. И потом