Читать книгу - "Ада, или Радости страсти - Владимир Набоков"

– Глупышка. Это когда же было?

– В июне, по-моему. Позже она прислала еще письмо, но ее ответы – я, видишь ли, почувствовала ревность – честное слово! – и забросала ее вопросами, – так вот, ответы были уклончивы, а Вана в письме, почитай, и не было.

На этот раз Ван пригляделся к ней попристальнее. Он где-то читал (мы могли бы, поднатужась, припомнить точное название книги, нет, не Тильтиль, это из «Синей бороды»…), что мужчина может без особых усилий распознать молодую, одинокую лесбиянку (распознание пожилых, строго одетых пар вообще никаких усилий не требует) по соединению следующих трех признаков: слегка дрожащие руки, насморочный голос и паническое рысканье глаз, возникающее, когда вам случается с очевидным одобрением обозреть те из прелестей, которые случай вынуждает ее выставить напоказ (восхитительные плечи, к примеру). К Кордуле, напялившей поверх на редкость неказистого свитера «гарботош» (макинтош, туго перетянутый пояском) и державшей, вызывающе уставясь Вану в лицо, обе руки глубоко в карманах, ничто из этого (да – «Mytilène, petite isle»^[87] Луи Пьера) казалось неприложимым. Коротко остриженные волосы ее имели оттенок средний между сухой и мокрой соломой. Светло-синий раек мог принадлежать миллионам похожих глаз из небогатых пигментацией семей французской Эстотии. Рот выглядел по-кукольному хорошеньким, особенно когда она с сознательным жеманством поджимала губки, отчего на лице возникали складки, называемые у портретистов «серпиками» и представляющие собой в лучшем случае продолговатые ямочки, а в худшем – морщинки, что спускаются вдоль иззябших щек девушки в валенках, торгующей с тележки яблоками. Когда рот, как сейчас, приоткрывался, показывались зубы в проволочных скрепах, впрочем, она быстро вспоминала о них и немедля смыкала уста.

– Моя кузиночка Ада, – сказал Ван, – это маленькая девочка лет одиннадцати-двенадцати, слишком маленькая, чтобы влюбляться в кого бы то ни было, кроме книжных героев. Да, мне она тоже кажется милой. Она, может быть, несколько отзывает синим чулком, ну и не без капризов, высокомерна, но в общем вполне мила.

– Занятно, – пробормотала Кордула, сообщив этому слову столь тонкий оттенок задумчивости, что Ван не смог бы сказать, собирается ли она закрыть тему, оставить ее приоткрытой или открыть какую-то новую.

– Как мне с тобой связаться? – спросил Ван. – Может, приедешь в Риверлэйн? Ты все еще девственница?

– Я не хожу на свидания с хулиганами, – спокойно ответила она, – однако «связаться» со мной ты всегда можешь через Аду. Мы состоим с ней в разных классах, и не в одном только смысле (со смешком), она у нас маленький гений, а я – из простых американских амбивертов, однако мы обе записаны в группу совершенствующихся во французском языке, а тем, кто ее посещает, отведена особая спальня – дабы дюжина блондинок, три брюнетки и одна рыженькая, la Rousse, могли перешептываться во сне по-французски (с неразделенным смешком).

– Весело живете. Ладно, спасибо. Судя по четному числу, койки у вас в два яруса. Ну что же, как выражается хулиганье, еще повидаемся.

В следующем же шифрованном письме к Аде Ван поинтересовался, не Кордула ли является той «лесбияночкой», о которой Ада упомянула со столь ненужным раскаяньем. Я уж скорее приревновал бы тебя к твоей ладони. Ада ответила: «Что за чушь, при чем тут эта, как бишь ее?»; однако Ван, хоть и не знавший в ту пору, сколь безжалостно лживой может быть покрывающая сообщника Ада, полной уверенности так и не обрел.

Правила в ее школе царили старомодные и строгие почти до идиотизма, однако Марина находила в них ностальгические воспоминания о юконском Институте благородных девиц (где сама она то и дело нарушала их с гораздо большими легкостью и успехом, нежели Ада, или Кордула, или Грейс в Браунхилле). Девочкам разрешалось видеться с мальчиками три-четыре раза за семестр – во время чудовищных чаепитий с розоватыми пирожными в приемной школьной начальницы, – кроме того, каждая из девочек двенадцати-тринадцати лет могла каждое третье воскресенье встречаться с мальчиком из хорошей семьи в особо выделенном для того молочном баре, находящемся всего за несколько кварталов от школы, – с тем условием, что при встрече будет присутствовать отличающаяся безупречными нравственными качествами ученица постарше.

Ван мучительно готовился к этой встрече, надеясь с помощью своей колдовской палочки обратить приставленную к Аде девицу в чайную ложку или в репу. Помимо прочего, требовалось, чтобы мать жертвы одобрила «свидание» по меньшей мере за две недели вперед. Школьная начальница, тихоголосая мисс Клефт, позвонила Марине, и та сказала, что Аде едва ли понадобится надзирательница, чтобы повидаться с кузеном, бывшим ее единственным спутником в целодневных летних прогулках.

– В том-то и дело, – подхватила Клефт, – во время подобных прогулок руки молодых людей сами собой переплетаются, будто вьющиеся розы, а где розы, там и шипы.

– Да, но они, по сути дела, брат и сестра, – выпалила Марина, полагая, как многие глупые люди, что «по сути дела» есть палка о двух концах, способная сводить на нет истинность утверждения и сообщать пошлости видимость правды.

– Отчего опасность лишь возрастает, – сказала тишайшая Клефт. – Как бы там ни было, я готова пойти на компромисс и попросить милую Кордулу де Прей, чтобы она составила им компанию: Кордула восхищается Иваном и обожает Аду, следовательно, все у них получится тип-топ (слэнг – и уже тогда устаревший).

– Бог ты мой, какие фигли-мигли, – повесив трубку, сказала Марина.

Пребывавший в мрачном настроении, не ведавший о том, что ему уготовано (стратегическое предвидение, возможно, помогло бы вынести предстоявшую муку), Ван поджидал Аду у школы, в глухом унылом проулке, где лужи отражали хмурое небо и заборчик вокруг хоккейной площадки. Чуть в стороне от школьных ворот томился еще один ожидающий – местный, «одетый с иголочки» гимназист.

Ван уже собрался отправиться назад, на вокзал, когда наконец появилась Ада – и с нею Кордула. La bonne surprise! Ван поздоровался с обеими, выказывая сверхъестественную сердечность («Как тебе здесь живется, милая кузина? О, Кордула! Кто же из вас дуэнья, ты или мисс Вин?»). Милая кузина вырядилась в черный отблескивавший дождевик и клеенчатую шляпу с налезающими на лицо полями, как если бы ей предстояло спасать кого-то от опасностей жизни или морской стихии. Крошечный круглый кусочек пластыря не вполне покрывал прыщ, выскочивший сбоку на подбородке. Ее дыхание отдавало эфиром. Настроение у нее было даже мрачнее Ванова. Последний весело предсказал, что сию минуту ливанет. Ливануло, да еще как. Кордула отметила, что плащ у него просто блеск. По ее мнению, возвращаться за зонтами не стоило – их сладостная цель находилась совсем рядом, только угол обогнуть. Ван сказал, что углы, как правило, несгибаемы – так себе каламбур. Кордула засмеялась. Ада нет: как видно, спасти никого не удалось.

В молочный бар набилось столько народу, что они решили пройтись под Аркадами до вокзального кафэ. Ван сознавал (хотя не мог ничего поправить), как сильно предстоит ему пожалеть в эту ночь о своем умышленном невнимании к тому обстоятельству – главнейшему, мучительному, – что он уже три месяца не видел свою Аду вблизи и что в ее последнем письме пылала страсть, от которой тайнопись вскипала, раздирая бедное, маленькое, исполненное посулов и упований послание и выставляя напоказ непокорные, небесные слова расшифрованной любви. Теперь же они вели себя так, будто никогда не встречались, будто пришли на «свидание вслепую», устроенное приставленной к ним дуэньей. Странные, злобные мысли вертелись у него в голове. Каким, собственно, шалостям – не то чтобы это имело значение, однако здесь на кону стояли его гордость и любопытство, – каким играм предавалась эта парочка плохо ухоженных, одетых в одни пижамки девочек в прошлый семестр, в этот, в прошлую, в каждую ночь, средь стонов и шепотов огромного дортуара? Спросить? Найдет ли он верные слова: такие, что не обидят Аду, дав в то же время понять этой постельной прокуде, до чего она ему ненавистна за то, что нежила его дитя, такое бледное и темноголовое, черное и червленое, долголягое и угадливое, подвывающее на тающей вершине блаженства? Мгновенье назад, едва он увидел, как они приближаются – простоватая Ада, мучимая морской болезнью, но исполняющая свой долг, и похожая на червивое яблочко, но бодрая Кордула, – приближаются, точно скованные пленники к победителю, Ван пообещал себе отомстить за мошеннический обман, пересказав им в благопристойных, но мельчайших подробностях последний происшедший в его школе гомосексуальный или, скорее, мнимогомосексуальный скандал (кузена Кордулы, старшеклассника, застукали с переодетой мальчиком девицей в комнате эклектичного старосты). Он поглядит, как их будет передергивать, а затем потребует, чтобы и они рассказали ему какую-нибудь историйку его под стать. Этот порыв миновал. Он еще надеялся хоть на миг избавиться от тусклой Кордулы и найти несколько жестоких слов, которые заставят тусклую Аду просиять росою слез. Что ж, такое желание внушалось его amour-propre,^[88] а не их sale amour.^[89] Он, наверное, так и умрет со старым каламбуром на устах. И с какой стати «нечистая»? Неужто и с ним приключались прустовы приступы? Ни разу. Напротив: втайне воображая, как они ласкают друг дружку, он испытывал уколы извращенного удовольствия. Перед его внутренним взором, перед налитыми снутри кровью глазами Ада удваивалась и украшалась, сплетаясь с двойняшкой, отдавая то, что отдавал он, и беря, что он брал: Корада, Ардула. Коренастая графинюшка вдруг поразила Вана сходством с его первой девкой, отчего вожделение несчастного лишь обострилось.