Читать книгу - "Сын вора - Мануэль Рохас"

Мы шли недолго. Меня терзал голод, и я с тоской вспоминал тот кусок рыбы, который сжевал перед самым арестом. Скоро ли удастся что-нибудь проглотить? Одному богу известно. Денег у меня не было, и продать было нечего. Будущее покрывал туман. Мы вышли на улицу, застроенную высокими желтыми домами. Она была короткой, метров триста-четыреста, не больше. У подножия холма эта улица, как и все остальные, переходила в узенькую тропинку, которая, запутавшись в складках горы, с трудом ползла вперед, отдыхая на каменных террасах и деревянных ступенях.

А вот и цель нашего путешествия — дом предварительного заключения, здание серо-грязного цвета. Здесь же, на месте — несомненно для блага заключенных, — вершилось правосудие, а оттуда — прямо в камеру. Десять шагов — и ты у цели. Мы одолели несколько маршей и поплелись по каким-то закоулкам, по бесчисленным клетушкам; в которых ютились секретари и следователи, переписчики и телефонисты, протоколисты и жандармы. В каждой клетушке обязательный стол и стул, и еще один стол, и еще один стул, и непременный календарь, и еще один календарь — черные цифры, красные цифры, — и плевательница. Чернильницы, чернильницы, повсюду чернильницы, — ведь правосудие выпивает тонны чернил. Наконец мы попали в огромную комнату с высокими потолками и остановились перед дверью с табличкой «Уголовный суд первой инстанции». Наш строй сломался, все сгрудились в кучу. Жандармы держались в стороне. Входную дверь заперли, и нас принялись развязывать — теперь полицейские могли быть уверены, что ни один не сбежит. Мы тяжело опустились на скамьи. Сурик, привыкший, видимо, к моему соседству, уселся рядом и предложил мне сигарету.

— Уж скорей бы судья объявился, — начал Сурик и облизнул губы.

— И что тогда?

— Ждать надоело. Обработают нас, и дело с концом.

Тут он наклонился ко мне и прошептал!

— Деньги-то у тебя есть?

Такого несуразного вопроса я уж никак не ожидал.

— Ни сентаво.

Сурик вынул изо рта сигарету и повертел в руках — мундштук намок до середины. Он оторвал мокрый кусок, бросил на пол и снова сунул сигарету в рот.

— Ясное дело, пришьют пьянку. Пять песо штрафа или пять дней тюрьмы. Дешевле пареной репы. Правда?

И он посмотрел на меня, как бы стараясь понять, что я об этом думаю. На меня приветливо глянули темные щелочки глаз. Я утвердительно кивнул и посмотрел ему в рот — сигарета вся до кончика пропиталась слюной. Другие заключенные молчали или одними губами, точно робея от присутствия жандармов, шептали что-то соседям. А полицейские неподвижно и сонно сидели по краям тех же длинных скамей, на которых сидели и мы.

— Кем работаешь?

— Маляром.

Сурик меня оглядел и заметил пятна белил:

— А мне сперва и ни к чему.

Я еще раньше увидел, что на нем опрятная роба из дешевого и грубого материала. И никаких пятен, которые выдавали бы его профессию.

— И надо же, чтобы именно сейчас меня забрали! — пожаловался он.

Он вынул изо рта сигарету, посмотрел на нее — затопленная слюной, она погасла — и бросил на пол.

— Хотел я тут связаться с одной бабенкой, — продолжал он. — Обрабатывал ее чуть не год. А она все нет да нет. И вот наконец обломал. Надел я все чистое, даже вымылся — и все зря, так до нее и не добрался. Небось ругает меня на все корки. Знала бы она, какая веселая мне выдалась ночка. Думаешь, я сам ввязался в драку? Ничуть не бывало. Ну и незадача! Упустить такую ночь! Но ведь не последняя, как ты думаешь?

Он сунул руку в карман — хотел, видно, достать сигареты, но раздумал и ничего не достал. Чего портить сигарету на две затяжки?

— Это не ты ли меня ухватил за плечо? — снова заговорил он и потер руки. — Ночью, в камере. Я уж было совсем заплутался в темноте. Точно слепой кот в чулане. Ты где работаешь?

— Сейчас нигде.

— А раньше у кого?

— Мастером у нас был Эмилио.

— Эмилио?

— Да, Эмилио Даса.

Сурик задумался.

— Не слыхал про такого.

Потом огляделся. Никто на нас не смотрел — каждый был занят своим.

Тогда он зашептал:

— У меня есть деньжата. Шел к моей красуле, вот и припас несколько песо. Я их, конечно, припрятал хорошенько. Никому нельзя доверять. Если за пьянство припаяют, я заплачу за тебя. Подумаешь там, пять песо!

Я поблагодарил его кивком головы. Он, видимо, понял, что этот кивок скрепляет нашу сделку, снова сунул руку в карман, вытащил пачку сигарет и протянул мне:

— Кури.

— Спасибо.

Я старался не глядеть на него, хотя зрелище было достойное: слюна скатывалась по сигарете, точно по водосточной трубе. Однако парень он был неплохой и добряк, каких мало. Мне не хотелось его смущать назойливым любопытством.

Заключенные будто окаменели. Теперь они не разговаривали и не шевелились, если не считать двух-трех, которые потягивали сигареты. Другие уставились в пол, стены, потолок — мысли где-то блуждали, чувства все напряжены, руки сложены на коленях или скрещены на груди, пальцы вертят спичку или сигарету — далекие друг другу, как небо и земля. Посмотришь — грязные, в помятой одежде, непричесанные, осунувшиеся лица и пустота в животе, надо думать. А из головы, наверное, не идут жена, дети, если они есть, работа, и еще за комнату в ночлежном доме надо платить, и тюфяк продрался, и тысяча других таких же будничных, ничтожных мелочей занимают думы этих бедняков, которым при их собачьи жизни не до высоких материй. У жандармов тоже не бог весть какая жизнь и какие высокие мечты — стоит только посмотреть на их вытянувшиеся от скуки и безделья лица. Они ерзали на скамьях, закидывали ногу на ногу, устало потягивались.

— Ну и тоска. И когда этот судья заявится?

Наконец судья явился: свежеотутюженный сухощавый человек невысокого роста и сутулый; лет он был средних, а уже начинал лысеть. Судья вошел в помещение и недовольно всех оглядел — начинался его трудовой день. Мы задвигались, засопели, закашляли, а жандармы повскакали с мест. За судьей презрительно выступали еще трое или четверо, по виду судейские крючки, чистенькие, припомаженные — только что вылезли из теплых постелей. Через несколько секунд отворилась дверь, и один из них приказал:

— Введите арестованных.

Нас повели гуськом. Судья восседал за письменным столом, который стоял на возвышении, покрытом неким подобием ковра — чем-то темно-красным и мохнатым. Он сидел, опираясь на стол локтями и опустив голову на сомкнутые запястья рук. На носу у него было пенсне. Свет в комнату проникал через окно, из-за судейской спины. Судья оглядывал нас, совсем как те прохожие, — благодушно и с безразличным любопытством. Наконец все заключенные выстроились в длинную цепь, и тогда он положил руки на стол и углубился в бумаги. Он смотрел то на нас, то в бумаги, снова на нас и снова в бумаги — видно, что-то ему там не понравилось.