Читать книгу - "Исповедь царя Бориса - Сергей Калабухин"

И вот мы, десять счастливчиков, заселились в огромный пустой дом и начали его обустраивать: вешать карнизы и шторы, врезать в двери комнат замки, разгружать машины с мебелью, таскать эту мебель по всем девяти этажам, собирать её и расставлять, вешать зеркала над умывальниками и тому подобное. Нам даже разрешили пропускать занятия, если ожидается машина с очередной партией мебели.

Это лучшее время в моей студенческой жизни, хотя первые пару недель у нас не было электричества и горячей воды! Мы жили маленькой коммуной, каждый в отдельной, обставленной по собственному вкусу комнате. Делились едой, конспектами и учебниками. А какие жаркие диспуты устраивались в общем коридоре по вечерам, после занятий и работы!

Обычно спор начинали двое-трое. На голоса подтягивались ещё несколько человек, и вот уже комната не вмещает всех, и спор, теперь больше похожий на шумный базар, где каждый кричит своё, не слушая соседа, выплёскивается в коридор, где гулкое эхо, как манок, привлекает и всех остальных жителей «небоскрёба». Пару раз доходило и до потасовок, но особо задиристых тут же растаскивали в разные стороны и успокаивали. О чём спорили? Да обо всём! О музыке, о женщинах, о Сталине, о книгах…

Молодость хороша тем, что ты уверен на сто процентов, что знаешь о предмете спора всё. Во всяком случае, больше своего оппонента. Плюс юношеский максимализм и нежелание признавать чужую правоту.

Московская общага подарила мне новых друзей. Мы все, разумеется, были «понаехавшие» и нищие. Бывали дни, когда мы сидели буквально на воде и сухарях из чёрного хлеба, которыми запасались в сытые дни. Это были оставшиеся после еды куски и огрызки, засушенные на батареях. Мы шатались от голода, но таскали тяжеленную мебель по этажам, ездили на занятия, слушали в свободные минуты виниловые диски западных рок-групп, купленные у фарцовщиков.

Нам было нелегко, и всё же я считаю это время самым счастливым за всё моё студенчество. Мы были свободны, у нас был свой собственный дом, у каждого — отдельная комната. И надёжные друзья рядом. Так мне тогда казалось…

Когда мы закончили работу, и общага начала быстро заполняться новыми жильцами, я воспринял это наверно так же, как воспринимали наши предки нашествия наглых завоевателей. Мой дом захвачен, осквернён, и сам я «уплотнён» и вынужден делить свою комнату с совершенно посторонним человеком. Фантом коммуналки злорадно ухмылялся мне во сне и наяву. Нам, бывшим квартирьерам, не разрешили выбрать себе соседа по комнате, но позволили остаться в облюбованных нами и обжитых двухместных «номерах», предназначенных только для старшекурсников и иностранцев.

Все мы растворились в море пришельцев. Наши вечеринки, общие пиршества и массовые диспуты остались в прошлом. Как и взаимовыручка. Оказалось, что когда вокруг все одинаково нищи, то готовы поделиться с соседом последним сухарём. Но вот у некоторых из нас появились сравнительно обеспеченные соседи по комнате, и отношения резко изменились. Они перестали голодать и тут же утратили чувство сострадания.

Однажды, мучимый голодом, я шёл по коридору общежития и уловил умопомрачительный запах свежесваренного борща из комнаты друга, с которым мы не раз прежде делились последним куском. Я открыл дверь и, истекая слюной, радостно сел за накрываемый к обеду стол. Это было у нас раньше в порядке вещей. Но теперь новый товарищ моего друга прямо и недвусмысленно выразил своё неудовольствие подобной бесцеремонностью и прямо указал мне на дверь. Мой друг, не раз сидевший за моим столом, промолчал. Возможно, он был в таком же безденежном положении, как и я, и тоже сидел за столом в качестве нахлебника. А может быть, новый, всегда обеспеченный деньгами сосед по комнате стал ему ближе и нужнее, чем я.

Онемевший от неожиданной обиды, я вышел. Мой бывший друг не догнал меня тогда, не извинился и не объяснился потом. Позднее он неожиданно занялся фарцовкой, благо иностранных студентов со всего мира в нашей общаге было чуть меньше, чем иногородних, и никогда уже не нуждался в деньгах.

А тогда я, душимый слезами обиды, ворвался в свою комнату, рухнул на койку и написал стих. Видимо, мне суждено в момент возникновения сильных чувств писать стихи. Это конечно не было стихотворением в полном смысле. Скорее наспех зарифмованные чувства.

Гоголев взял с журнального столика потрёпанную записную книжку, на серой обложке которой было написано синей пастой «Стихи, цитаты, афоризмы», открыл на отмеченной закладкой странице и прочёл:

«Эх, мужики, что же могло случиться?

Как вы могли прогнать из-за стола

Товарища, как будто он волчица,

Что каждый день овец у вас крала?

Забыли вы, как сами, и не раз,

Сидели за чужим столом и смачно жрали!

Стипуху израсходовав за раз,

Вы у друзей спокойно деньги брали.

Мы бились в карты, водку с пивом пили,

Табак у нас кончался ежедневно,

Смеясь, «бычок» один по кругу мы курили.

И при свечах вели беседу задушевно.

Что с вами стало, что случилось, мужики?

Забыли вы, как вместе голодали,

Как спорили и дружно грызли сухари,

И никогда друзей не предавали?

А что теперь? — Битком забито здание,

Из кранов льётся тёплая вода.

Мы разошлись, разбились на компании,

У каждой группки на столе своя еда!

Что общего у нас — кастрюли, плитки,

Заботы институтские, работа.

Что с вами стало, мужики? Братишки!

Исчезло главное у нас — забота.

Забота друг о друге; и везде

Выходит в первые ряды наш эгоизм,

Круша, ломая в жадной слепоте

Всё то, с чем мы идём с тобою в коммунизм!

Что с вами стало, мужики?»

Да, я верил тогда в коммунизм. Я и сейчас в него верю.

— Ты серьёзно? — удивился Лидин.

— Конечно. Ведь коммунизм — это мечта о счастливой безбедной жизни, об обществе, где нет голода и несправедливости. Короче, о рае на земле. А вовсе не о государстве, где правит генсек компартии. При коммунизме ни партий, ни государства быть не должно!

— Ты шутишь! А нам теперь говорят…

— Вам теперь говорят чушь. И нам в то время много чего говорили, неужто ты уже всё забыл? Отличия между коммунизмом и тем, что строили в СССР — это была одна из постоянных тем наших споров. Я защищал от нападок Сталина, не знал, кто такой Берия. Был уверен, что мы «идём правильным