Читать книгу - "За веру отцов - Шолом Аш"

Граф Конецпольский приехал в Злочев на охоту. И в охотничьем замке давал бал. Злочевский управляющий послал Мендла в Немиров привезти оттуда еврейскую капеллу, а также закупить перчатки, чтобы потом продавать их гостям. Вельможным нужны перчатки, чтобы танцевать с паннами.

Охотничий замок с высокими готическими башнями был ярко освещен множеством свечей в кованых подсвечниках. Паны в кунтушах[8]с воротниками, покрывавшими плечи, в широкополых гусарских шляпах, с огромными павлиньими перьями в руках приглашали на мазурку дам, одетых в белые атласные платья, по-королевски украшенные горностаевым мехом. Еврейские скрипки выводили, тянули мелодию, нежно, сладко позванивали цимбалы немировской капеллы. Ясновельможные паны бряцали в такт музыке острыми бронзовыми шпорами. Панночки постукивали золотыми каблучками меховых сапожек. А Мендл с выглаженными перчатками метался от одного вельможного к другому и предлагал:

— Прошу вас, перчатки для танца с прекрасной панной.

После каждого танца вельможные бросали перчатки и хватали у Мендла свежую пару. Не пристало танцевать с другой дамой в тех же перчатках. Шлоймеле, сын Мендла, с развевающимися пейсами шнырял под ногами вельможных, подбирал брошенные перчатки и относил отцу. А отец клал их в деревянный пресс, разглаживал и снова подбегал к вельможным:

— Поменяйте перчатки, панове, угодите дамам, поменяйте перчатки. Негоже танцевать с ясными паннами в несвежих перчатках, панове!

Мендл не знал ни минуты покоя. Он не продавал новые перчатки, а разглаживал прессом старые, бормоча под нос псалмы, которые помнил наизусть, и время от времени со вздохом вставляя: «Веселятся гои, Отец наш небесный, мою лихорадку им в бок, моей жены родовые муки, моего ребенка зубную боль, корь и скарлатину. Только жрать бы им да пить, служат деревянному идолу, а синагогу, святую синагогу построить не дают. Наверно, пришло уже Тебе время восстановить святой Храм. Да нет, видно, рано еще. Что ж, пусть будет, как Ты хочешь, Отец наш небесный!»

— Эй, жид, что ты там лопочешь свои бесовские молитвы? Хочешь на нас чертей напустить? Перчатки для мазурки с прекрасной белой голубкой, злочевской паненкой, госпожой Зофьей! Да смотри, не разглаженные, которые твой щенок подобрал с пола, из-под ног благородных шляхтичей. Чистые давай, новые, поддерживать прекрасный стан моей голубки, моего ангела!

— Что говорит ясновельможный! Как же я могу осмелиться обмануть такого благородного шляхтича, как ты? Я еще твоего родителя знал, старого пана. Ой, добрый был шляхтич, кейн йойвди кул уршуим…[9]

— Ты что, жид, вздумал проклинать моего покойного отца на своем бесовском языке? Смотри, велю с тебя живьем кожу содрать!

— Я на нашем святом языке благословил твоего отца, пусть он пребывает в раю по воле Божьей.

— Ты не благословляй и не проклинай, еврейчик. Береги свою шкуру, а не то прятаться тебе у жены под юбкой, когда я на тебя собак спущу.

Живей, еврейчик, поторапливайся. Ноги не могут устоять на месте, так и тянет танцевать!

— Еще минутку, вельможный, пусть еще немного полежат под прессом. Чем дольше перчатки лежат под прессом, тем чище, тем благороднее они становятся. Точь-в-точь как люди, вельможный, точь-в-точь как мы, евреи.

Тут подошел злочевский помещик, хорунжий Конецпольский, высокий, крепкий как дуб, сильный, широкоплечий. В черном атласном кафтане до пят он казался еще крепче, будто вырезанный из цельного куска дерева. На плечах возвышалась, как башня, наполовину выбритая голова с острой макушкой. Виски и лоб были выбриты, но длинные, как у гигантского сома, усы тянулись от уха до уха.

— Жидку, повесели-ка моих гостей песней, как у вас поют. Хорошо споешь, можешь просить у меня что захочешь. Понял?

— Понял, ясновельможный.

Еврей быстро подозвал Шлоймеле, который все собирал разбросанные под ногами помещиков перчатки. Отец пригладил сыну пейсы, поставил мальчика рядом. Помещики и помещицы обступили их, в зале стало тихо, музыка смолкла. Только потрескивали фитили горящих свечей. Из углов, из соседних комнат доносились оживленные голоса и смех сияющих белокурых дам и влюбленных кавалеров.

Долго, долго длилось приготовление. Вдруг еврей совершенно преобразился. Он закрыл глаза, лицо его налилось краской. Казалось, он пытается уйти в какой-то другой мир. И это ему удалось. Еврей нажал себе пальцем на горло и вдруг запел. Сначала негромко, будто для себя самого, но вскоре его голос приобрел силу, зазвучал дерзко и уверенно. Еврей забыл, где он. Только что смеялись помещики, но теперь затихли. Казалось, еврей — единственный хозяин огромных залов. Он не видел вокруг себя помещиков с паннами, не видел блеска атласа и мехов. Никого нет, только он один со своей суженой. И суженая его, которой он возносит хвалу, — не человеческое, но высшее, духовное существо. Святую субботу он воспевает, поет о своих надеждах и горестях: «Жену столь совершенную кто найдет!»

Не земной женщине пел он серенаду, он воспевал небесную возлюбленную, воспевал бесконечное счастье, которое она дарит, стоит лишь о ней подумать, воспевал святость и чистоту, которыми ее сущность наделяет и освящает каждого, кто помнит о ней, кто ее любит. О своей невесте, субботе, о единственной на тысячи лет невесте пел он и о вечной, великой любви, которую хранил и будет хранить его народ от праотцев до последнего поколения. Все беды, все испытания, через которые он ради нее прошел, исчезли, растворились в святости и величии. И всю его проклятую, собачью жизнь превращает эта любовь в великое, неземное счастье. Что эти шляхтичи и панны с их ничего не стоящим богатством, с их жалкими, убогими земными радостями, с их человеческой, минутной властью против вечности и любви к святой невесте!

Смущенные, онемели помещики перед богатырем, стоявшим среди них и певшим гимн святой любви.

— Услужил ты мне, хорошо спел! Гости довольны, еврейчик. Проси чего хочешь, все тебе дам. Только не раздумывай слишком долго. Я не так боюсь твоего аппетита, как твоей хитрости, — смеялся пан.

— Ясновельможный! — Еврей упал к ногам помещика. — Синагогу и кладбище! Синагогу, чтобы молиться, и кладбище — наших покойников хоронить. Разреши в Злочеве синагогу и кладбище!

Помещик на минуту задумался. Он вспомнил о жемчужине, которую когда-то преподнес ему Зхарья, глава общины Чигирина. Была бы в Злочеве еврейская община, платили бы налоги. Но что скажут Бог и ксендз Козловский? Вдруг его осенило, как сделать, чтобы и налоги собирать, и Бог был доволен: