Читать книгу - "Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский"

было спеть-сыграть при жене. Робел, терялся, сдержанно краснел. Зато подкидывать ей письма – обожал. И Оля это тоже обожала. Саратов писал бы их дальше, подсовывая жене конверты и записки. Если бы кое-что не произошло.

Внутри окреп и распустился цветок сентиментальности.

Саратов отложил гитару и исповедническим тоном сообщил другу, что очень, очень любит Олю. Что она ему, между прочим, и жена, и любовница, и друг, и собеседник. «Нивея» – «Три в одном». Спокойно с ней. Всегда кажется, что встретил ее как будто вчера. Понимаешь, да? Как будто вчера, честное слово.

Стоило Заруцкому порадоваться, что друг успокоился, размяк и пробоина в нем залаталась разговорами, как из тумана выпитой водки показался фрегат под названием «Знаешь, что она сделала?».

– Знаешь, что она сделала? Не сейчас, не вчера. Просто однажды.

Заруцкий придвинул пепельницу и скрестил руки, обозначая готовность выслушать долгий рассказ. И этот рассказ начался со сравнения любви с зоопарком.

Любовь к жене Саратов назвал внутренним заповедником. Будто диковинный зоопарк без клеток. В зверинце кого только нет: и животные, и птицы, и рыбы – всех цветов и размеров, и даже те, что занесены в Красную книгу, и даже те, что давно вымерли, и, может быть, даже те, что еще не открыты или не придуманы природой.

Рыжие лисицы ходят на задних лапах друг к другу в гости, ездят верхом на жирафах, а временами приплывают на спине рыбы-тунца – море тоже входит в состав саратовского заповедника. Лисицы читают газеты, обсуждают гороскопы, пекут печенье, поют тихие песни на выдуманном языке.

Потешные индюки живут на перекрестках тропинок и изображают регулировщиков движения – одни громко свистят, другие тут же улюлюкают, размахивая во все стороны красными кожаными соплями, и в многоголосом хаосе есть свой птичий порядок, даже некоторое умиротворение, несмотря на общую сумятицу.

Упитанные пантеры расхаживают тут и там в кокетливых солнцезащитных очках и говорят по-французски, а может, только делают вид, что говорят по-французски, и всячески держат фасон.

Необъятная, бесчисленная живность занимается всем чем угодно и черт знает чем, кроме занятий, привычных ей в обычном мире. Заповедник безумствует и в то же время будто бы ведет обычную жизнь. Должно быть, так происходит с теми и внутри тех, кто влюблен.

Но однажды в зверинце появилась мертвая мышь.

– Ишь ты поди ж ты, – присвистнул Заруцкий, наполняя рюмки, – а когда не появилась? И чего она, прям мертвая?

Да, Серёга, прям мертвая. И не занимается эта мышь ничем, кроме того, что отравляет всё вокруг. Маленькая, мелкая, серая, невзрачная на вид – а столько от нее пакости. Гадкая мертвая мышь. Вонючая, проклятая.

И Саратов рассказал, как мертвая мышь попала в заповедник.

В тот день жена собрала дома подружек. Вечерняя пати с вином и фоновым пересмотром какой-то части «Гарри Поттера». Несколько подруг с работы, на которой жена стала пропадать всё чаще, бывшая одноклассница и подруги, о которых Саратов мало чего знал.

К спонтанным домашним девичникам Володя относился спокойно. Ему нравилось, когда девчата собирались вместе, хихикали, шушукались, готовили что-то вкусное, наполняли дом приятно щекотным, теплым. Нравилось, что он почти никогда не попадал на эти вечера, специально задерживаясь на работе, и что это сразу стало понятно и было принято как негласное условие, хотя на самом деле условий никаких не было и он мог бы в любой момент присоединиться к веселью.

Саратов вернулся к полуночи. Было лето. Пахло жасмином, летел дымок из банной трубы. В окнах горел свет, с крыльца негромко играла музыка в блютус-колонке. Из дома вылетали голоса и смех. Мелькали тени. Звенела посуда.

Значит, еще не разошлись.

Саратову захотелось присесть возле окошек, не вслушиваясь в разговоры, просто посидеть в траве, подложить под низ что-нибудь, устроиться поудобнее и побыть в тени, пока в доме продолжается праздник жизни, который устроила его supergirl, которая, как пела в тот момент блютус-колонка, don’t cry.

Так он просидел, может, полчаса. Любимые треки Оли, любимый двор, темно-синие сумерки и – опять же, любимая – тяжесть в ладонях после хорошей работы. Весь день он готовил надгробие с необычной деталью: заказчик попросил выбить по углам аммониты – спиралевидные узоры.

Получилось красиво.

Звуки, запахи, ласковый воздух снаружи – всё это закручивалось в Саратове в спираль, но не кончалось точкой в середине, а бесконечно кружилось, набирая новые витки. Редкое и счастливое ощущение благодарности жизни за то, что она, эта жизнь, сейчас – именно такая. «Жизнь такова и никакова больше», – любила шутить жена.

И вдруг – как пробегающая кошка в свете фар – возникло желание: заглянуть в окно. Баловство? Да нет. Напугать ради прикола? Тоже нет. Крикнуть что-то смешное и приятное, чтобы все засмеялись, успокоились, опять засмеялись и позвали залезть внутрь с улицы? Может быть. Но тоже нет. Захотелось просто чуть-чуть, самую малость, осторожно посмотреть в окно, увидеть жену, ее подруг, увидеть дом внутри. Великая радость мгновения.

Саратов осторожно приподнялся, вытянулся и заглянул в окно.

Оля сидела за столом, держала что-то в руках, перебирала, перекладывала и показывала это «что-то» девчонкам. Подруги шумно отзывались, приглядывались поближе, тыкали пальцами, сосредоточенно и быстро изучали и так же сосредоточенно и быстро галдели, обсуждая увиденное. Слов было не разобрать, как и того, что показывает Оля.

В руках мелькнуло желтое, прямоугольное.

Движения пальцев. Быстрая смена кадров. Стоп. Подруги придвинулись поближе. Жена оживилась, демонстрируя нечто, вынутое из желтого прямоугольного. Подруги стали выхватывать, рассматривать поближе. Каждый раз при этом неистово хохоча, громче, чем музыка на крыльце.

Саратову поплохело. Показалось, что жена держит в руке стопку его писем, и письмо в желтом конверте, особенное письмо, полное доверительной откровенности, тоже там, и подруги читают, смотрят и смеются.

Голова закружилась от накатившего стыда, злости, обжигающего непонимания, как так могло произойти. Больно и странно, как пощечина от матери.

О том, что он увидел в окне, Саратов ничего не сказал жене. Ничего не спросил. Даже не намекнул. Он просто прекратил писать ей письма.

В тот вечер в его зоопарке поселилась мертвая мышь.

Еще больше разочарования добавило то, что Оля не спрашивала, почему больше нет писем. Как будто они не особо-то и были нужны.

Со временем Саратов стал подмечать, что жена часто задерживается, пропадает на каких-то курсах, очень уж тщательно одевается на работу, часто красится, игриво спешит, и видел в этом дурной знак. Будто кто-то третий или уже натоптал в их домике, или вот-вот натопчет, подленько и гадостно, воспользовавшись Олиной доверчивостью, вскружив ей голову какими-нибудь небылицами.