Читать книгу - "Метаморфозы - Николай Кудрявец"

Откровенный разговор

Петр Ефимович Липкин, литконсультант «Литературных всходов», прикрывая левой рукой рот, сладко зевнул. Он только что вкусно отобедал и был совершенно не расположен к работе. Хотелось помечтать, расслабиться, отдаться дреме. Но на столе лежала гора бумаг и нагло требовала к себе внимания. Все удовольствие от обеденной трапезы грозило безвозвратно исчезнуть в надоевших рукописях.

— Минуты спокойно отдохнуть не дадут. Писак расплодилась целая уйма, — ворчал Петр Ефимович, глядя на стопку бумаг. — Всё что-то пишут, пишут, выцарапывают, выковыривают, выкапывают, выискивают, выдумывают. А ты их рецензируй, отвечай им. Да еще уважаемым называй каждого. А вот если их не за что уважать?

Неизвестно, чем бы окончились рассуждения Петра Ефимовича о младших братьях по перу, но дверь тихонько приоткрылась и в кабинет заглянула голова с аккуратно приглаженными волосами.

— А-а, это ты, Журавский? Заходи, коль уж пришел, присаживайся, — и Липкин кивнул на стоящий недалеко от него стул.

Посетитель аккуратно переступил порог и неуверенной походкой подошел к столу, за которым сидел литконсультант.

— Петр Ефимович, здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй…

Журавский отошел от стола, присел на стул, достал из папки бумаги и протянул Липкину.

— Ну-с, с чем пожаловал? Рассказ? Хорошо, хорошо… — непонятным для посетителя тоном произнес Петр Ефимович.

Он взял из рук Журавского рукопись, пробежал глазами первый и последний листы и положил на край стола.

— А я, как видишь, рецензирую. Вот, даже вздохнуть некогда. На производствах механизацию, автоматизацию применяют, труд облегчают, а у нас что? Безобидный штампик для быстроты дела с готовым отзывом и то изготовить нельзя. Там, наверху, — Петр Ефимович многозначительно посмотрел в потолок, — обезлички боятся. А какая там обезличка, если у всех написано одно и то же? Ну, одно и то же.

Липкин наугад взял со стола первый попавшийся под руку лист рукописи, просмотрел несколько строк и положил обратно.

— Про любовь написано. Да если бы нас заинтересовала подобная тема, чего проще, перепечатай Чехова или Тургенева — и готово.

— Но ведь и до, и после них писали о любви… — неуверенно начал Журавский.

— Писали? Ты говоришь, писали? — переспросил Липкин. — Но кто писал! Может, ты знаешь сочинения вот этого Мормышкина? — литконсультант кивнул головой на стопку из рукописей. — Вот видишь, не знаешь. И я не знаю. Станет членом Союза писателей, тогда, пожалуйста, будем печатать. Сам знаешь.

— А как он может стать, если его не будут печатать? — поинтересовался приглушенным голосом Журавский.

— Это его проблемы.

— Понимаю, понимаю…

О, он прекрасно осознавал, что это только благодаря ему, Петру Ефимовичу, наметилась перспектива пробиться в профессионалы. Вроде бы и неизвестная в писательских кругах фамилия Липкин, вроде бы он сам ничего и не пишет, но в редакции он правит бал.

— Где на всех желающих бумаги набрать? — продолжал Липкин. — На членов союза и то не хватает. А им, этим Иванам да Демьянам, все неймется, всё они за свое. Видишь ли, писателями все хотят стать.

Представив неутомимых Ивана и Демьяна, которые к этому времени уже что-то сочинили и, возможно, отправили ему на рецензию, литконсультант глубоко вздохнул:

— Ну и замучили все меня.

Журавскому показалось, что камешек катится в его огород. Он густо покраснел и решил больше не медлить. Собрался с духом и заглянул в глаза Липкину. Так, как заглядывает верный пес, когда выпрашивает у своего хозяина лакомство. И особенным, свойственным только ему тоном вопросительно промурлыкал:

— Петр Ефимович, а вы посмотрите мою рукопись?

— А что ее смотреть? — небрежно отозвался литконсультант. — Подправим, подчистим, подкорректируем, подредактируем — и в печать.

— Огромное вам спасибо, — дрогнувшим от радости голосом произнес Журавский. — Огромнейшее спасибо, — и добавил слащавым тоном: — Значит, как и договорились, в субботу в восемь, — и многозначительно: — Мы вас ждем.

Прочитав на лице молчаливое согласие, Журавский откланялся и осторожно, стараясь больше не беспокоить глубокоуважаемого Петра Ефимовича, вышел. Нужно было готовиться к предстоящей встрече.

Дорога в рай

За журнальным столиком, накрытым газетой «Заря демократии», сидели двое. Низкий, плотный, с черной бородкой и длинный, с выцветшими глазами и проплешиной на голове.

Первый — художник Сергей Иванов — был пьян и возбужден; второй — его гость — держался уверенно и был отстраненно спокоен и трезв. Сидящие беседовали, точнее, говорил только хозяин — гость внимательно слушал.

— Ну а вот ты чего пьянствуешь? — обратился художник к собеседнику.

Тот молчал.

— А знаешь, почему я пью? Знаешь? — Иванов безнадежно махнул рукой. — Вот ты, говоришь, ученый. Формулы там всякие пишешь. Деньги зарабатываешь, бедного художника водкой угощаешь. И никто тебе не мешает, никто тебе не указывает — пиши на здоровье. А мне указывают. И всю жизнь указывали. Нет, ты скажи, не молчи, а скажи. — Хозяин налил водки и залпом выпил. — А-а-а, что говорить, вы, ученые, чурбаны, напичканные мозгами.

Гость поморщился, но промолчал.

— Нет у вас души. Мозги есть, не спорю, а души нет. А они, — художник указал пальцем на потолок, — оказывается, они лучше знают, что мне делать и как мне жить. Им человек с душой опасен. Вот поэтому я свою душу и пропиваю, — Иванов снова налил и залпом выпил. — Оно так лучше…

Гость отпил глоток и поставил стакан. Художник покосился на него, но ничего не сказал. Вытер обрывком «Зари демократии» губы, отщипнул кусочек мойвы и долго жевал. Он что-то обдумывал и пытался сосредоточиться, тупо уставившись на бесхвостую рыбину.

— Вон там, посмотри, в углу, валяется моя последняя работа. Что ты там видишь? Пожелтевшие ветки и ниспадающий занавес? Не-ет, это не натюрмортик, мил человек, это душа моя падает в бездну. Бросить бы все к черту, да не могу, слишком много сил истрачено, прилип к искусству. Страшно, если все впустую… — художник вздохнул и замолчал. Подвинулся к гостю и спросил, не рассчитывая на ответ: — Скажи, жить как? Все вокруг опротивело, — налил водки, выдохнул воздух и опрокинул в рот содержимое стакана.

Гость пил медленно, как будто цедил водку