Читать книгу - "АУА - Юрий Иосифович Коваль"

Надо было купить гуся, зажарить да порисовать ногу с натуры. А ещё бы лучше нарисовать гуся, у которого 12 ног. Так и сяк крутил я дядюшку и ногу, а толку не получалось, рисунок входил в неминуемое противоречие с первыми пейзажами, которые, казалось, удались.

Тогда я решил написать для «Пионера» — «Предисловие к иллюстрациям». Сама мысль сделать «Предисловие к иллюстрациям» была забавна. Нигде я, пожалуй, не встречал таких предисловий: «Внимательно приглядевшись к рисункам, читатель обнаружит, что их делали как бы две руки. Одна рисовала спокойно, а другая дрыгалась и нервничала. Каково же было изумление автора, когда он понял, что это всё одна его правая рука», и т. д. Такое предисловие давало мне возможность раздвоиться, и я повёл рисунки в 2-х планах: пейзажный — полихромный на тонированной бумаге, и графический рисунок пером с акварельной подкраской.

Это, конечно, недостаток, который я себе прощаю. Первый опыт иллюстраций есть первый опыт — никуда не денешься.

Почему-то я решил, что Мастер из повести должен быть похож на поэта Николая Заболоцкого. Стал искать портреты поэта. Нашёл, посмотрел — никакого сходства. Стал рисовать — и в рисунке никакого сходства.

И все-таки я считаю, что Мастер из повести похож на поэта Николая Заболоцкого.

Никак не мог я найти типажа для Кума Кузи.

Вспомнил, что самый стеснительный из моих друзей — это Пётр Багин. Так я и нарисовал Петьку Багина. В этом есть и моё извинение за то, что сам стал рисовать, ему не дал.

* * *

Владимир Яковлевич Лакшин взялся прочитать «Самую лёгкую лодку». Потерпевши с недельку, я позвонил.

— Всё прочёл, — сказал В. Я. — Примите массу комплиментов, главное — за стиль, за язык. Но есть разные серьёзные соображения. Хотите выслушать — приезжайте.

Приехал.

— Комплиментов говорить не буду, — начал Вл. Як., серьёзнейшим образом вперившись в меня.

— Почему же? — возразил я. — Хотелось бы именно комплиментов. Не будем их опускать.

Вл. Як. засмеялся и высказал все-таки комплименты, касающиеся стиля и языка.

Претензии же его свелись к следующему: вторая часть непропорциональна первой, мала, он предлагал добавить ещё приключений, уточнить, кто таков рассказчик.

— Наверно, он художник, — сказал Лакшин.

Конец романа — считает Лакшин — размыт. Но главная претензия — образ капитана-фотографа. Нет достаточного конфликта между героем и капитаном.

Тут Вл. Як. принялся фантазировать, чрезвычайно оживился:

— Капитан, наверное, отставной моряк. Так и сыплет терминами: компас, форштéвень. К тому же он туп. А насчёт конца. Герой оставляет лодку в какой-то деревне, а весь бамбук к чёртовой матери растащили — подпирают бамбучинами помидоры.

Многие советы я принял и привёл в исполнение. Так появился кусочек, связанный с шаризмом, некоторые добавил чёрточки капитану. Главное — дописал 2 главы в конец, но это уже по собственному ощущению.

Этот мотив на Яузе мне не казался самым лучшим. Много здесь есть ещё удивительных поворотов и ракурсов. Но он — самый близкий к мастерской. Погода была дрянная — снегодождь, и я выскочил из мастерской на минутку, сделал торопливый рисунок. Потом для меня этот рисунок оказался главным, так и сяк переделывал я его и в конце концов решил поставить и на обложку книги. В нём было настроение и образ, да и Яузу я люблю.

«УЗЫ ЯУЗЫ» —

такое название придумали мы когда-то для групповой выставки друзей-художников. Выставка сорвалась, а вот узы остались.

Даже странно, но все друзья, которые бывают у нас с В. Беловым в мастерской, считают себя яузцами, тянутся к Яузе, пишут Яузу. Песню про Яузу, которую я начал очень давно, продолжаю писать. Вот она:

ПЕСНЯ ПРО ЯУЗУ

Ограждена от нас гранитом,

Как воробей, невелика,

Под небом, осенью залитым,

Течёт забытая река.

В ней отражаются антенны,

Пустые окна, чердаки,

В ней стынут хлопья мыльной пены,

Преображаясь в островки.

Черна чугунная решётка,

Спокойствие забытых вод

Веслом не беспокоит лодка,

Плотвой поверхность не блеснёт.

Она течёт неторопливо

Всё от креста и до креста,

И даже кажется красивой

С Преображенского моста.

Зимою обернётся лето,

И вздрогнет бедная вода.

Отравой тёплою согрета,

Моя река не помнит льда.

На нашей набережной осень,

За тополями старый дом,

Дом двадцать семь, квартира восемь,

В котором мы ещё живём.

Уже в самом конце апреля отправился я на Гору. Здесь должен был я делать основные рисунки к повести.

Когда-то, в Болгарии, я перевёл строфу из Любена Каравелова. По-болгарски «лес» — «горо». Гулял тут по Горе, вспомнил вдруг эту строфу и неожиданно написал песню.

В глухом лесу твоя Гора,

Твоя Гора — твой дом,

И одиноки вечера

На много лет кругом.

А за Горой — дремучий лес,

А под Горой — леса.

Отсюда легче до небес

Восходят голоса.

Давно покинута Гора,

Но кажется порой,

Что это мы с тобою, друг,

Покинуты Горой.

И всё мне, кажется, пора,

И движутся года,

Не покидает нас Гора

Всегда и никогда.

Восходит дым из горьких труб.

Труба слышна в лесу.

Мой горный голос глух и груб,

Не слышен он внизу.

Ты ждал меня, мой горный лес,

Чтоб душу мне согреть,

И я б хотел у ног твоих,

Как пыльный лист, истлеть.

Поражает, как Бог даёт людям.

Вот на Белоусовском озере я встретил охотника (москвича). Он добыл 13 селезней и радуется, радуется и ещё хочет.

А мне Козьма да Демьян дали двух селезней с шоколадной головкой и двух вальдшнепов. Немного — по сравнению с тем охотником. И вот я думаю, что тот человек был «без света». Такие «без света» могут, умеют взять и берут. Добытое, взятое — это вознаграждение, возмещение; извинение за то, что они «без света» ничего. Был бы я «полного света», — ничего бы не получил.