Читать книгу - "Рассказы - Лазарь Осипович Кармен"

И точно ангел. Щечки розовые, носик точеный, глазки как маслинки, волосы гейшей, в ушках серьги, на пальчике обручальное колечко. Она и в душе была ангелом. Помочь кому — бедной невесте ли, нищему — она первая. Двугривенный, а то и тридцать копеек отвалит. И никому от нее отказу. Персияшка зайдет во двор с обезьянкой, чехи с арфой и скрипкой, шарманщик — она обязательно завернет в бумажку две-три копейки и выбросит в окно.

Особенно нежна была она к соседям. Когда Варя родила, она сейчас же два фунта сахару, осьмушку чаю и фунт мыла отправила ей и, как только, бывало, услышит отчаянный крик Саньки, оставляет свою Фели-цату на руках матери и бежит к нему. Она извлечет его из тряпок и, присев на край кровати, покормит грудью.

Санька смеется ей в глаза и от удовольствия фыркает, как жеребенок. Молоко ее не похоже на жижицу, которой кормит его мать. От него несет не то резедой, не то фиалкой, и сладкое оно такое.

И хохотала же Екатерина Петровна, господи, когда ей приходилось отнимать Саньку от груди.

Он вцепляется руками в ее лиф, прическу и орет.

— Пусти! — смеется она, — Надо ведь и лялечке оставить немного.

Но он не принимал никаких резонов и впивался глубже в ее прическу.

Пимка, все время скромно смотревший на эту сцену из угла, вставал, подходил и говорил Саньке, смачно утирая руками нос:

— Да ну, будет, товарищ! Зекс — довольно! Слышишь?! А то рыбы дам! — И он давал ему леща.

И только таким манером ей удавалось освободиться от него.

Варя после каждого такого посещения ее являлась к ней и целовала ей руки.

Саньке четыре года. У него большая голова, зеленоватое лицо, круглые, как у совы, глаза и рахитичная грудь, руки и ноги.

Сегодня в первый раз он выглянул самостоятельно во двор.

К нему подскочил Валя Башибузук:

— Давай в квач-квач играть!

— Я не умею.

— Дурачок!

Он сделал из большого и указательного пальца бублик и пояснил:

— Я плюю в эту дырочку. Если заденет палец, ты даешь мне по уху, а нет — я тебе.

— У-у! — мотнул Санька головой.

— Я плюю! — объявил Валя и запел: — Квач-квач, дай калач! Видишь? Чиста ручка, как петрушка.

Не успел Санька моргнуть, как что-то здорово огрело его по уху. Он заорал.

— Ну, чего, дурак?! — рассердился Валя. — Мы же честно играли! — И шмыгнул в переулок.

С этого дня Санька сделался полноправным гражданином переулка и вошел в состав его юной гвардии под кличкой «Сургуч».

И завертелся Сургуч, как осенний придорожный лист в облаках пыли.

В один день он ознакомился со всей слободкой — площадями, базарами, улицами, задворками, научился стрелять наравне со своими юными товарищами и, как они, возвращался всегда домой с полными карманами.

Такая беззаботная жизнь пришлась ему по сердцу, и все чаще и чаще он исчезал из дому.

Сегодня его можно было встретить на похоронах, завтра — на параде на Соборной площади, послезавтра — в порту, на проводах иконы Касперовской божьей матери.

Больше всего он любил похороны. Ввинтится в толпу и заглядывает всем в торжественно настроенные лица. Он путается в ногах, как собачонка. А когда ему надоест толкаться, он вынырнет у самого балдахина, впереди удрученной вдовы, ведомой под руки, и вдруг среди стройного пения архиерейских певчих «Господи, помилуй» и сдержанного плача вдовы раздается его звонкий голос:

— Пимка, иди сюда! Здесь слободнее!

Иногда он примазывался к певчим, отбирал у тенора или баса пальто и палку и, нагрузившись, следовал за ним, обливаясь потом, до самого кладбища, за что первый удостаивался вкусить колевы с мармеладом.

Особенно Санька любил генеральские похороны. Он забегал вперед и поворачивался лицом к оркестру. Оркестр играет «Коль славен наш господь в Сионе», а он дирижирует своими грязными лапами и отбивает такт ногой, чем приводит в негодование капельмейстера, а у музыкантов-солдат вызывает улыбку.

Когда не было похорон, он торчал на станции конки. Подбирал брошенные пассажирами пересадочные билеты и сбывал их другим по копейке и по две…

Варя терзалась, глядя на сына.

— Отчего бы тебе не подумать за Саньку? — говорила она частенько мужу.

— А что?

— В школу бы какую запределить его.

— Это твое бабье дело, — отмахивался Иван.

Варя иногда всю ночь не смыкает глаз и все думает, думает, как бы Саню в люди вывести.

«И есть же такие счастливчики! К примеру, Сидориха. Вот так повезло ей с ее Ваней. Юнкер он, и какой бравый!

Нет такой девицы на слободку, которая не страдала бы по нем и дусей в глаза не называла!»

А как он мать уважает, хотя она семечками торгует. Все «маменька» да «маменька». По воскресеньям в церковь с нею ходит, ручку целует. Скоро он в прапорщики выйдет, а там, смотри, офицер.

«Господи, вот бы и моему Санечке офицером быть!» — И она рисует себе соблазнительную перспективу:

Соборная площадь, парад, войска. Санечка в новеньком мундире, новеньких сапогах, сабля на боку блестит.

— Равнение направо, м-марш! — командует он.

Варя до того увлекается, что забывает про окружающих. Весь дом спит, и слова команды вырываются у нее, как у заправского офицера.

Иван просыпается и спрашивает спросонья в испуге:

— Что случилось?

— Ничего, спи!.. — отвечает, краснея, Варя.

Варя грезит дальше. Она не прочь, чтобы Санечка был машинистом на пароходе, как Сережка, сын мясника Василия. Тоже хорошее дело.

Он каждый раз привозит из Порт-Саида то страусовое перо, то кусок шелку, то шкатулочку, то громадного омара.

Третий гудок. Она, Варя, стоит на палубе и прощается с Санечкой. Санечка в синем костюме и джонке на голове.

— Прощай, Санечка!

— Счастливо оставаться, маменька!

— Мадам, — говорит толстый краснорожий капитан с голосом, как гудок, — прошу сходить.

Она целует в последний раз Санечку и сходит по сходне…

После таких ночей Варя вставала с воспаленными глазами, сонная, но сияющая. Она подзывала Саню, гладила его по голове и спрашивала:

— Хочешь в школу?

— Н-нет.

— Чего?

— Боюсь, там бьют… Валя рассказывал…

— Глупенький. Там хорошо. Учат грамоте. А ты чем хотел бы быть?

— Разбойником!

— Фу!.. Дурачок!

С некоторых пор Варя забросила торговлю и с утра, нарядившись в праздничное платье и накинув черный платок в букетах, исчезала на весь день из дому. Она возвращалась лишь к вечеру, разбитая, усталая.

— Где шляешься? — спрашивал Иван.

— После узнаешь, — отвечала она загадочно. Она «шлялась» по приемным всех школ, какие были в городе, крепко прижимая к груди прошение, написанное знакомым наборщиком. Но напрасно. Все школы были