Читать книгу - "Что увидела Кассандра - Гвен Э. Кирби"

В этом интервью на Стиве голубая рубашка в клетку и джинсы. Их наряды легко запомнить, потому что их немного, и это один из моих любимых: подчеркивает цвет его глаз. Какое-то канадское ток-шоу, интервьюерка выглядит школьницей. Она просит Стива что-нибудь посоветовать молодым людям, которые только начинают жить самостоятельно и впервые пытаются организовать «домашнее пространство».

– Отличный вопрос, – говорит Стив. Он в любом случае так бы сказал. – Когда мы становимся старше, предметы, которые мы покупаем, значат для нас все меньше. Функциональность становится гораздо важнее эмоций. Я бы посоветовал молодым людям покупать только то, что вы действительно собираетесь оставить навсегда. Заберешь ли ты этот предмет в следующую квартиру? Потому что тебе придется переезжать. И не раз. Но при этом, если у вас есть что-то, что вы любите, и у этого предмета есть история, не дайте никому себя убедить от него избавиться или говорить вам, что это мусор. Храните его.

Девушка кивает с серьезным лицом и не задает очевидного вопроса: «А что такого Аннет заставила тебя отдать, о чем ты теперь жалеешь?»

Уже полпятого, то есть я опаздываю. Голова тяжелая, как иногда со мной бывает. Было бы так легко лечь и сказаться больной. Или лечь и вообще не звонить на работу. Мне было бы стыдно остаться дома, если бы я знала, что Джош вернется домой через час. Я бы знала, что, если я заберусь под одеяло, Джош придет и сядет рядом на кровать, погладит по голове и спросит, как я себя чувствую.

Так, нет. Нет, нет, нет. Чертов Стив не идет из головы, чуткий Стив, который обязательно смажет бейсбольную перчатку, прежде чем отдать ее больному ребенку. Стив и его фигурка супергероя, которую он не достает из упаковки, пока хватает терпения, но успевает поиграть с ней перед тем, как Аннет заставит отдать ее сироте. Стив не поможет. Мне нужна Аннет.

Очень нужна, – говорит она.

Моя форма все еще на полу спальни, я поднимаю ее и раздеваюсь до трусов. Мне всегда слегка не по себе, когда я надеваю эти шорты и футболку. Униформа намеренно «облегающая», так ее называет моя начальница. А Дженис называет ее «блядской».

Ты ведь знаешь, что ты на грани, – говорит Аннет.

Натягиваю шорты, застегиваю пуговицу и молнию. Сидят плотнее, чем обычно. Кажется, слишком тугие.

Наверное, ты потолстела, – говорит Аннет.

Но это неправда. Я их надевала всего сорок восемь часов назад, так быстро ничего не меняется.

Сорок восемь часов назад у тебя был парень, а родителям все еще принадлежал их дом.

Пуговица впивается мне в живот. Я чувствую зуд и ругаюсь, все идет наперекосяк. Мой живот слегка выпирает над шортами. Разве так всегда было? Я стягиваю их и надеваю другие, но они, кажется, сидят еще хуже. Может, они сели во время сушки? Не помню, чтобы клала их в сушилку. Я иду на кухню, чтобы взять ножницы, по-прежнему в одном нижнем белье – занавески не задернуты, но мне плевать, я беру шорты и режу их, разрезаю каждую штанину сверху донизу и так же поступаю со второй парой. Толстая, прочная джинсовая ткань поддается нелегко, приходится применить силу. Затем разрезаю футболки на мелкие кусочки. И даже гольфы кромсаю. Хочу уже проткнуть кроссовки, но вспоминаю, как они меня спасали или хотя бы пытались спасать, и кладу их обратно в угол.

Я вынимаю из шкафа несколько охапок одежды. Отрезаю рукава от черной футболки. В ней нет ничего плохого, но ничего хорошего тоже нет. Я режу футболки, и шорты для бега, и тот свитшот, который жмет в плечах, и тот, который всегда сидел идеально. Я кромсаю все содержимое шкафа, пока не остается ничего, кроме синего платья в белый цветочек; хотя Стив бы этого не одобрил, я разрезаю платье пополам, и одна из половинок падает на пол. Вторая половинка безвольно висит у меня в руках и теперь почему-то выглядит более человечески. И чего я так боялась? Кидаю на пол и ее тоже.

Я разрезаю на себе нижнее белье. Отрезаю застежку между чашечками лифчика. Очень хорошо. Я голая. Жду, пока пройдет зуд. Может, стоит сжечь одежду. Но сжигать вещи сложнее, чем кажется. Люди погибают в огне пожаров, города превращаются в пепел, а между тем есть не так много вещей, которые горят как следует. По крайней мере, эту одежду уже никому не пожертвуешь, и слава богу. Бессмысленно даже пытаться ее сохранить, спасти от помойки, и грязи, и воды, и дождя, и гниения. Кажется неправильным, что посреди всего этого хаоса моя кожа остается нетронутой. Кажется неправильным, что так много несовершенной меня остается здесь, на виду, хотя я могла бы покромсать и себя, вырезать из себя что-то действительно хорошее и новое.

Я кладу ножницы на кровать и возвращаюсь в гостиную. Телефон лежит на столике. От Дженис сообщение. ты где???????? Я выключаю телефон.

Знаешь, что не дает тебе развиваться? – спрашивает Аннет. Я поднимаю над головой вазу с чудесной потрескавшейся глазурью и бросаю ее об пол. Думала, она разлетится вдребезги, но нет. Она разбивается всего на три части, и я подбираю самый маленький осколок в форме треугольника: две грани острые, а третья – ободок вазы. Я вскрываю острием упаковку чипсов из шкафчика и вместе с осколком и чипсами сажусь перед большим зеркалом, развернув его лицом к себе.

В безобразии есть что-то, что требует еще большего безобразия. Зачем быть не самой красивой, если можно быть оборотнем? Тварью из черной лагуны? Я съедаю одну чипсину. Заставляю себя присмотреться, взглянуть на свои тяжелые сиськи, которые пока еще не обвисли, но это обязательно случится. И на свою талию, которая вполне ничего, если смотреть под определенным углом, немного втянуть живот и выгнуть спину. Я так и делаю, выгибаюсь и корчусь. Потом выдыхаю, расслабляю мышцы, хоть они и не хотят расслабляться. Живот округляется. На бедрах ямочки. Я съедаю еще чипсину и не чувствую себя виноватой, потому что знаю, что сожру всю пачку; это было предрешено в тот самый момент, когда я ее открыла. Я смотрю на свою странноватую вульву со складчатыми губами, похожими на щетку для смахивания пыли. Смотрю на свою изящную шею, на сильные руки, на мозолистые ступни и крупные соски. Нос как у мамы, подбородок отца и глаза коричнево-зелено-болотного цвета, переставшие моргать: если я хоть