Читать книгу - "Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс"

протянул другую, и тот прокусил, а потом закричал, и они повалили Фому, и он вновь, как тогда в промежутке детства, захотел упрятать голову, найти распластанность в землю, но он не закрыл глаз, и они, дети, топтали их сандаликами. Потом вдруг Фома увидел, что кто-то тихо и покорно, НЕПРЕРЫВНО, ползет к нему с любопытством в глазах, покорных собачьих глазах, вот и хорошо, вот и хорошо, этот малыш, видно, ползет исполнить мою просьбу, и просьбу японца, надо будет найти его там, чего бы это ни стоило, и сказать, кто сумел тихо задушить нас. Мальчик остановился над Фомой и разглядывал его с большим интересом, иногда удары и топтание сверху отодвигали его от Фомы, но он, не сердясь, подбирался к нему вновь. Фома улыбнулся ему, и тот улыбнулся в ответ. Потом мальчик лег на Фому и закрыл его собой от ударов, крепко обняв голову Сразу стало очень тихо, а потом испуганно побежали все вниз, а Фома и мальчик, Фома и мальчик, так и лежали, обнявшись, долго, потом устроились поудобнее и уснули, и солнце грело то того, то другого, и невозможно возвращалось вспять, чтобы опять погреть одного, а потом передвинуться на другого, и вновь вернуться, и так много раз.

Глава десятая

Пациент № 3

Отчим Фомы был строгим существом в крахмальном воротничке и коричневой шеей на нем, которые (воротнички и шею) он наследовал вместе с многими старыми книгами по психологии, вместе со своим естественным интересом к ней, потому что и отец его, и дед были профессорами сей славной науки, привили к ней уважение маленькому отчиму Фомы, сделали его желание продолжить дела предков естественным, веселым, единственно нужным и возможным, и Фома, который так просто и отобразил его в своих диалогах «Круги», не врал, когда отмечал, что щечки профессора победно алели после какой-нибудь удачной выкладки. Нечто подобное говорил Фома мальчугану, который прикрыл его на девятом этаже и стал бывать в доме, потому что очень полюбился Ирине, а сейчас неторопливо качался вместе с ним на скамейке чертова колеса под скрип ржавости и весны. Нет, ты знаешь, когда я увидел в списке отца своего отчима, я удивился, прямо-таки, скажу тебе, чуть не лопнул от удивления, потому что, понимаешь, выходит, что они были знакомы, а? Вели беседы? Или они не знали о своем странном сродстве? Здесь очень много вопросов, спаситель, почти так же много, как и ответов на них, и ни один из них, уж поверь мне, не будет решен нами верно, ни в чем нельзя быть уверенным, когда имеешь дело с такими людьми, как отчим, суди сам, кто бы мог думать, что этот лощеный господин из ватаги отца, из ватаги Арахны, что и он пробит неторопливо брести по кругу, и знает о своих кандалах? Ей-же-е-й, малыш, то, что я рассказал о нем в «Кругах», лишь десятая доля того, что в нем есть, хотя да, ты ведь не читал всего этого, но если поднатужишься и представишь всех старых учителей химии с вечно мытыми руками и носом, ищущим яд, с глазами настороже, не сожрал ли кто мышьяку на уроке, так вот, если соединить их всех в одного, то и будет мой отчим, и он-то, ты понимаешь, с их высокой горы?

А куда это, куда, куда, куда, денет он свои полосатые английские брюки и короткий твидовый пиджак? Повесит там на горе пугать ворон пугалом? Что ты скажешь на это? А булавку с камнем из жилета? Нет, я тебя спрашиваю, малыш, ты меня спас, ты должен был знать, на что идешь, так отвечай мне, отвечай, куда он денет булавку с фамильным камнем из жилета? И батистовые сорочки? И трубку, прекрасную прямую трубку, подаренную коллегой из Кембриджа, куда он денет ее? И халат? И пилку для ногтей? Ну, что ты уткнул нос в свой драный шарф, отвечай мне, раз уж ты прикрыл меня цыпленком, круглоглазым цыпленком с пушком на шее, раз оставил меня опять пастырем, отвечай, или я брошу тебя вниз, и мы поджарим тебя сосиской со смазчиком, и запьем, запьем-заглотнем? И его мышиный дог останется выть по ночам? Кто бросит ему кость в мясе с корицей?

ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ-ОГЛЯНИСЬ.

ПОСМОТРИ ВНИЗ-ВНИЗ-ВНИЗ-ПОСМОТРИ-ПОСМОТРИ-ПОСМОТРИ-ВНИЗ-СЮДА.

Раскачивая качалки, обрывая мышиную кожу о крючья и гвозди сидений, снизу-вверх-раз-раз-раз-с коротким задавленным хрипом, лез к ним сильный зверь, он даже стал вращать колесо, так ловко и ритмично его лапы били назад тяжесть, все ускоряя вращение, как бежит лиса или куница в замкнутой своей круглой клетке, — все ближе и ближе к ним, к Фоме и мальчику, лез серый дог отчима.

Фома перегнулся и с интересом ждал, потом ему вдруг представилось, что вот сейчас, между этой и этой скамейкой, зверь сорвется, скребнет передними лапами, откачнет опору и с злобным криком, изгибаясь, ища упругость четырех лап, прянет вниз, Фома даже руки вытянул перед собой, так напрягся он в своем падении. Пес тревожно притих, его испугал чей-то приказ не достать и пасть вниз, но он все же прыгнул, неловко поскреб когтями о податливое железо, провыл вниз, остался лежать; мальчик заплакал, а Фома провел по глазам, вдавливая их, закрывая, убирая их прочь, он знал, Фома, что виновен в этой глупой смерти посланника, потому что забылся и прожил его смерть, и тот получил приказ, и ждал последние секунды, недоумевая, неторопливо недоумевая, что же это за странность приключилась с ним, кто же это вмешался и не дал ему выполнить волю хозяина, не дал притащить Фому вниз, где там, куда он упал сейчас, стоит отчим; хорошо хоть он смог, пес, немного поискать в воздухе и присмиреть у знакомых ног, босых ног, совсем босых, необутых, странно мерзлых в этой весне, странно беззащитных, как и сам хозяин эти последние дни, когда он совсем перестал следить за собой, да и за ним, за псом, хорошо хоть удалось подползти немного и прикрыть эти холодные стыдные ступни, немного пригреть их в оставшийся раз.

Смазчик дал свою кирку из пожарного инструмента, пса зарыли, пошли по домам, а Фома и отчим Фомы потом тихо вернулись, вернулись, не сговариваясь прежде, а просто каждый знал, чтобы прийти назад к огню, чтобы понять, чтобы уж не откладывать и попытаться сговориться, и каждый умел, что другой придет, что суждено. Мальчик, которому дали покопать наравне со всеми, немного успокоился, но все же плакал, потому что очень устал эти дни,