Читать книгу - "Любимая звезда - Анна Радзивилл"

Перед этим отец сказал матери: «Впереди у нас тяжёлая и длинная война. Мы обязательно победим, но чтобы выжить всем – надо сделать очень большие запасы еды. (Он работал в НКВД, так назывались тогда органы государственной безопасности, и потому знал, что говорит.) Продай всё, ничего не жалей. И запаси то, что может лежать долго: муку, макароны, сахар, горох, рис, гречку».

Мать продала отрезы, все свои красивые файдешиновые платья, сервизы, хрусталь. И в огромном старинном буфете, где ящики запирались на ключ, устроила склад с продуктами.

Началась блокада. Окна заклеили крест-накрест газетными полосками, чтобы стёкла не вылетали при бомбёжке.

Бомбили каждый день. Отца взяли на фронт. Мать устроилась на завод. Там давали самую большую продуктовую карточку и можно было получать хоть немного еды каждый день.

Уходя на работу, она оставляла сестрам-близняшкам лепёшки, испечённые прямо на чугунной плите без сковороды и масла из круп, макарон и муки. Это было счастье, потому что к зиме есть стало совсем нечего. Люди в городе переловили и съели всех кошек и голубей, а потом и крыс.

Витькина мать, уходя на работу, оставить ему ничего не могла.

Они боялись бомбёжек и, чтобы приглушить голод и страх, читали детские книжки – «Золушку», Корнея Чуковского, Маршака, Демьяна Бедного.

Девочки читали по слогам, а Витька читал хорошо, с выражением.

Витька был влюблён в Люську, это все знали, и во дворе даже их дразнили: «Тили-тили тесто, жених и невеста».

Как он отличал Люську от Зои – не понимал никто, сестёр все путали, даже родители.

Он читал им часами. А потом они садились обедать и делили эти лепёшки на троих.

Мать заметила, что лепёшек уходит слишком много и запретила им делиться с Витькой.

Но они всё-таки не слушались её.

Тогда она стала запирать их в комнате на ключ.

Витька садился в коридоре на пол возле их двери и всё равно часами читал вслух: «Не ходил Егорка в класс, он свиней у батьки пас…»

Мать не учла, что под дверью у них была довольно большая щель. И когда наступало время поесть, девочки ломали оставленные на двоих лепёшки на три части и просовывали под дверь Витьке его долю.

* * *

– Люська, ты понимаешь, – торопился объяснить больной в коляске (он уже вытирал глаза руками), – понимаешь, я всю жизнь, всю жизнь мечтал тебя встретить… Я хотел сказать тебе спасибо, хотел поблагодарить тебя. И вот всё-таки встретил! Ведь тогда вы с Зойкой жизнь мою спасли, понимаешь, целую жизнь… А когда моя мать умерла, я же попал в детдом, и по льду Ладожского озера меня вывезли из блокады.

Он смотрел на неё такими сияющими, такими счастливыми глазами, что Зоя Александровна поняла: не надо объяснять, что она не Люська…

Люська умерла ещё в детстве, после войны, от какой-то детской болезни. С тех пор Зоя чувствовала себя так, будто потеряла что-то самое главное.

Она положила руку на плечо больного, наклонилась к нему и смогла только прошептать:

– Витька, не плачь, Витька…

Человек в коляске разрыдался.

Санитар нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он не вникал в разговор двух очень старых людей, ему было это неинтересно, и ничего поэтому понять не мог. Только знал, что если больной будет вот так волноваться до слёз, то туда, куда надо, он его просто не довезёт.

И попадёт тогда ему, санитару.

Поэтому он расправил плечи, строго выпрямился и произнёс звучным молодым голосом:

– Так… Ну ладно. Всё ясно. А теперь – поехали!

И быстро свернул в коридор. Там, в самом конце его, над большой железной дверью ярко горело длинное иностранное слово «Реанимация».

Шедевр

Художник не понимал, что ему мешает, но сосредоточиться не мог. Он вообще не мог работать, если рядом кто-то был, если на него смотрели. А тут вроде и нет никого, но часы уходили зря. Ромашки на поляне неслышно следили за солнцем.

Шмель, роскошный, плюшевый, облетел вокруг него несколько раз и вдруг заинтересовался кисточкой с карминной каплей на конце. Загудел в удивлении и восторге и стал садиться прямо на каплю. Художник отдёрнул кисточку, шмель гулко ахнул, а на голубую, только что нарисованную даль шлёпнулась карминная клякса. Он равнодушно посмотрел, как она потекла ниже, на рыжую корову, которой сегодня на лугу уже не было, и зашвырнул кисточку в ромашки.

Несколько дней назад ему казалось, что стоит только бросить всё, выйти из кабинета, вырваться из этой всеобщей торопливости, убежать от выматывающих душу телефонных звонков – куда глаза глядят, в чисто поле, – и сразу всё вернётся – то главное, ради чего он родился. Он будет писать жадно, забыв обо всём, а потом приедет победителем, усмехнётся и швырнёт им в лицо – шедевр! Им – это врагам, завистникам, которые шепчут за спиной, что он всё, кончился, накрылся, погряз в текучке.

Он швырнёт им в лицо, и вот тогда…

А вот теперь как раз и не получалось ничего. Каждое утро он собирал краски, кисточки, холст, складной стульчик, городской деловой походкой отправлялся в чисто поле далеко за околицу, а когда шёл назад – держал картину так, чтобы никому не было видно, что там нарисовано. Время уходило зря.

Художник уныло смотрел на кляксу, как вдруг… Или ему это показалось? Нет, не показалось! Он сшиб стульчик и ринулся через всю поляну к кустам шиповника.

За колючим кустом, притаившись в ямке, лежала старушка. Маленькая, серенькая, как зайчик.

Так вот это кто! Это она! Подглядывала?! Может быть, все эти дни она за ним подглядывала? Так вот почему он не может ничего написать!

Он стоял над ней и от ярости молчал. Хотелось рявкнуть, топнуть ногой, сделать ещё что-нибудь такое…

– Ну что ты, батюшко, зверем-то таким на меня? – вдруг сказала старушка и села. – Ну подглядела я за тобой, ну и что? Значит, надо было…

Надо! Что ей может быть надо? Что ей может быть от него надо?!

– А вот и надо, – спокойно сказала старушка. – Дело у меня к тебе. Ты волосья-то причеши, а то ишь какой!

Она поднялась, с фасоном поправила новый платок в горошек, и художник вдруг понял, что старушка так мала, что едва достаёт ему до ремня. Стало смешно. Он шагнул назад, пригладил волосы, спросил хрипло:

– Какое у тебя дело?

– Потрет мне надо, – напрямик сказала она. – Сыночка мово потрет. Убили его, а парень-то был хороший.