Читать книгу - "Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова"

Я не знаю, стоит ли отчаиваться по поводу ситуации с быстрореченской толщей, если мир абсурден сам по себе? Я не знаю, можно ли найти спасение в интеллекте и можно ли найти спасение без него. Я не знаю, что предпочтительнее в поисках формулы надежды — изнурительная борьба с неизвестным результатом или тактика Дарьи? Я не знаю, так ли уж необходимо найти на Севере много золота или лучше не находить его там вовсе. Я не знаю, почему и в какой момент рождается ненависть и что с этим делать. Я не знаю, Данусь, так много, а знаю, в сущности, только одно: сей цветы, сажай деревья, не обижай слабого и не пресмыкайся перед сильным — вот простое правило, которое может послужить оправданием перед собой и утешением в трудную минуту, которое помогает не утонуть в смуте повседневных мелких драм. Иногда мне кажется, что тебя уже затягивает этот омут. За ворохом проблем и описаний я теряю тебя, перестаю тебя чувствовать, и это огорчает меня безмерно. Поскорее бы прошла эта полоса сверхнапряжения, чтобы я снова увидел свою живую, весёлую, неугомонную Данусь. Я не могу поддержать тебя, Данусь, готовыми рецептами, но я люблю тебя, люблю бесконечно и разделяю твою боль.

Не теряйся!

Не умолкай!

Всегда твой

_ _ _

14.03.1964 года

Дана

пос. Дальний

Я так ждала твоего письма! И вот оно передо мной. Но радости нет. Всего один листок. Что же в нём? Читаю, перечитываю, недоумеваю. «Мир абсурден сам по себе», но «сей цветы, сажай деревья». Ты не знаешь, как жить, не знаешь, откуда берётся ненависть и «что с этим делать», но хочешь видеть меня «живой, весёлой, неугомонной». Ты перестаёшь чувствовать меня, но просишь не умолкать. Сплошные противоречия. Что происходит с тобой? Такого невнимания к моим письмам ещё никогда не было. Может быть, дело в Галине? В этом последнем письме о ней нет ни слова, но не испарилась же она! Сердце моё подсказывает, что она в тебя влюблена, так напиши мне об этом! Неужели я и правда ревную? Это же так глупо! Но всё же мне было бы легче, если бы я получила полный отчёт о ваших отношениях.

В заполярной драме — антракт. Погашены люстры. Приглушен звук. Идёт замена декораций, персонажей, пересматривается сюжет. Тихо перевели в Рудную экспедицию Ваню Дятлова. Он согласился, потому что ему дали там двухкомнатную квартиру с удобствами — здесь у него была комната в бараке, а у него недавно родился ребёнок. Тихо убрали Углова. Однажды ранним утром, до прихода Углова, в его рабочем столе мама Клава обнаружила секретные карты. Она пригласила понятых — как раз в это время в экспедиции случайно оказались Аскольд, Чуня и Горилла. Заметь, ни одного геолога. Был составлен акт, что материалы не спрятаны в сейф. Углов, наивная душа, единственное, что нашёл сказать в своё оправдание — что он поступал подобным образом сотни раз и спросил маму Клаву, куда она смотрела раньше. Мама Клава за недосмотр получила предупреждение. Углова отстранили от работы с секретными материалами, что равносильно увольнению. Операция проведена успешно, сострил Юра Ничипоренко, только вместо аппендицита удалили сердце. Углов готовится к переезду в Славгород — это его родина. Его место должен занять Удальцов — кандидатура Круглова не прошла по причине его беспартийности. Однако временно обязанности Главного исполняет всё-таки Круглов, поскольку Удальцов занят сдачей дятловского, то есть своего листа. У него-то с картой будет всё о'кэй. Он весь такой озабоченный, замотанный, неприступный. Встретившись со мной в коридоре, он выразительно разводит руками — дескать, что поделаешь, се ля ви. На заседании комсомольского бюро ребята решили написать статью в центральную газету, но прослышавший об этой затее Углов запротестовал категорически. Он сказал, что к начальственной должности плохо приспособлен, страшно устал от дрязг и единственное, о чём мечтает — это поскорее уехать. Я как за соломинку хватаюсь за формулировку Ольги «истина в пути». С геофизикой пока ничего не вышло, но Сутин сказал «ещё не вечер», а ему можно верить. Ольга и Ирина собираются проанализировать все имеющиеся данные по быстрореченской толще, используя свою пока секретную методику. Я пообещала Углову пройти по дятловскому листу пару сверхплановых маршрутов — выяснилось, что я летом буду работать в долине реки Быстрой. Я в отряде начальника, которого Удальцов выкидывал в снег. Росточек у него маленький, глазки маленькие — не поймёшь, озорные или хитрые, маленькие ушки оттопыриваются в стороны, и только борода большая, окладистая, и он её всё время поглаживает. Он уже несколько раз приходил в лабораторию, в которую я наконец снова допущена, солидно откашливался и расспрашивал, чем я занимаюсь. Дарья и Реня поедут с Кругловым. Говорят, Круглов никогда не брал в поле женщин, почему-то для Дарьи сделал исключение.

В кабачок я не хожу. Лёшка с февраля в отпуске. Реня занят. Много читаю. Вяжу. В общем, у меня что-то вроде великого поста. Самым главным в моей жизни стало ожидание твоего приезда. Я немножко на тебя сержусь, но очень люблю, и хотела бы, чтобы ты меня приласкал своей мохнатой лапой.

Не мешкай, отвечай мне сразу, договорились? Пока.

_ _ _

05.04.1964 года

Михаил

Славгород

Данусь!

С самого начала я знал, что тебе не повезло со мной. И предупреждал тебя об этом. Но, как видно, предупреждал недостаточно серьёзно и, кажется, пришло время расплаты.

Ты не заметила, Данусь, как менялись мои письма? В последних под маской бравады и оптимизма проглядывал фигляр.

Наверное, гранью, у которой мне следовало остановиться, было твоё первое письмо. Оно принесло с собой радость, граничащую с ощущением невозможности происходящего. Признаюсь, я не верил. И может быть, этим был силён. Я знал, что это непростые, единственные мгновения моей жизни и был торжественен, спокоен и серьёзен. С мужеством, которому я сейчас завидую, я спешил раскрыть перед тобой собственную несостоятельность. Но ты не оттолкнула меня. И вот тогда меня одолела проклятая слабость. Я начал суетиться, наскоро прикрывать свою наготу фиговым листком своей «философии», своих увлечений. Из чувства стыда, из страха потерять тебя, я избегал признания, что я, в сущности, живой труп, что во мне — только боль и клубок сплошных противоречий, что все мои