Читать книгу - "В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова"

Мир для Ксюши – враждебный лабиринт. Нужно пройти много улиц, перепутать их, сесть не в тот троллейбус, вернуться назад и вновь, от печки, двинуться в путь, проехать свою остановку, заметаться взад-вперед, выйдя не там, и поднять свои ореховые глаза к небу, словно ища в небесах инопланетный корабль, посланный ей во спасение соотечественниками.

– Гос-по-ди, на-важ-де-ни-е…

Ксения говорит медленно, плавно, врастяжку, по слогам, словно буквы вспоминает. Начинает говорить и обрывается на полуслове, вдруг говорить передумав. Или сбившись на новую мысль. Дума напряженно застывает восклицательным знаком на переносице. При этом лицо ее, сопереживая чувствам мысли, движется, меняется, живет. Когда особо лень говорить, а говорить надо, Ксения морщится и объясняется метафорами, чтобы было быстрее и понятнее. Например:

– Дождь из ко-шек и со-бак…

Это дословный перевод с английского – «дождь как из ведра». Для Ксюши это означает тоску, беспросветность, утрату смысла жизни, нелюбовь – в общем, дождь из кошек и собак.

Ксения может, собираясь на работу (Ксения преподает английский в синагоге), надеть пальто, сапоги, потом что-то вспомнить, вернуться в комнату, тут же забыть и – рухнуть в сапогах на диван, впав в летаргию. Жаждущие английских знаний иудеи напрасно ждут Ксюшу и молят Бога ниспослать им терпения. Само собой, что когда Ксения идет на Киевский вокзал встречать сестру Арину, то Арине суждено тащиться с вещами по перрону одной, пока Ксения сладко спит в зале ожидания. «Прибыл поезд сообщением…» – снится, говорит себе во сне Ксения.

Это просто счастье, что судьба посылает ей навстречу деловых, энергичных людей, которые, правда, теряют из-за нее покой, вес, семью, состояние, но их заматеревшие в буднях души щемит при мысли, что Ксения упадет с балкона, забудет выключить газ, пойдет на красный свет. Так тревожится сердце, когда переходят дорогу слепые.

Второе счастье – это то, что сын Андрюша пошел не в Ксению: иначе бы они оба уже сгинули со свету.

– Из них двоих мама – Андрюша, – говорят знакомые.

Выспавшись, Ксюша испуганно мечется по перрону, пытливо высматривая среди поездов сестру Арину. Арина околачивается в подъезде дома – немного, часа три – и задирает глаза (ореховые!) к небу, словно выискивая там Ксюшу. Ксюша сваливается с небес, и радости сестер нет границ, как и всепрощению: любви больше, чем обид. Это – генетическое.

Ксюша родилась в необыкновенной семье, где отец со сказочным именем Гай и мать, Елена Прекрасная, прожили свою жизнь, гуляя по парку за руки. Самодостаточность их любви была столь совершенной, что никакие социальные и исторические катаклизмы не нарушали их мир и лад. В доме не летали масленки и солонки (о, эти известные скандалы в благородных семействах!), в доме звучала изящная русская и английская речь, под стать им были картины на стенах, открытые книги на полках… Обеды в гостиной (не на кухне!). Источником душевных переживаний в семье были проблемы и чувства героев Шекспира, Достоевского, Грэма Грина. Бесшумное детство дочерей не угрожало замкнутости и уединенности их любви. В самые тяжелые минуты детства младшая, Ксения, имела, правда, манеру забираться в шкаф, но и там она никому не мешала.

Дочери росли на книгах и личном примере: перед ними был живой образец высоких чувств и человеческих взаимоотношений – чего ж еще? Смотри, учись и будешь счастлив. Сестры смотрели, учились, с детства приняв как непреложность эту самоуглубленность любви своих родителей, уважали ее, почитали, но!.. Жизнь свою собирались прожить совсем иначе. Как? Иначе. Было подозрение, что жизнь сложнее. Не может быть, чтобы все было так просто. Не может быть.

Сестры не дружили в детстве. Более того, старшая, Арина, могла даже позволить себе резкости по отношению к младшей, типа того: «У-у-у, толстая!..» Это было горько, и Ксения, беззвучно плача, лезла в свой черный, как горе, шкаф.

Дети выросли незаметно: Гай и Елена Прекрасная сначала удивились, а потом пошли гулять по парку за руки. И Ксения уехала в Москву – иняз, московское общежитие с раскованными нравами, русский сленг вперемешку с английским, смесь молодой дури и интеллектуальной порчи, ядовитые умные подружки, столичнее столичных, тонкое злословие – Ксения и там оставалась инопланетянкой с изумленными глазами.

Однажды из ее родного города приехала погостить некая Саша – знакомая ее школьной подруги. Саша была в сиреневом капоре, до смерти насмешив всех ехидных подруг этим самым капором и капроновыми перчаточками в тридцатиградусный мороз. Гостья, бросив вещи посреди комнаты, тут же поперлась на Патриаршие пруды. Зачем? Затем, что Ахмадулина сказала: «Туманны Патриаршие пруды…»

…И какой-то ненужной, лишней, чужой виной, принятой на себя, останется в памяти Ксении тот короткий миг, когда Саша, выйдя на время из комнаты и тут же вернувшись, застанет давящихся от смеха общежитских подруг, по очереди примеряющих ее сиреневый капор, из которого выпадет эта самодельная дурацкая картонка…

Ксении не мешал капор, ей мешали подруги, и осадок от несостоявшейся тогда дружбы останется…

Дань московским причудам, модам и нравам была отдана и Ксенией, но лениво, без азарта. Были встречи, романы – без участия в них сердца, но с участием беспокойного ума. Люди вокруг были новы, любопытны, все до единого оригиналы – других не держали. Заскоки и выходки каждого смаковались, цитировались, и чем страннее, безбожнее были поступки – тем оригинальнее, столичнее числился персонаж. И, глядя на них, непонятно было, как они все ухитрились в своих захолустьях, среди груш, гусок и мохеровых беретов, вырасти такими сложными, изломанными, но еще непонятнее было, как они потом туда такими вернутся!.. Публика была, конечно, ядовита, но ведь судьба-то, как известно, еще ядовитей.

И она отторгала их от себя. Москвичи не шутя верили, что в их городе, например, продаются надувные резиновые лодки, потому что они, москвичи, неизмеримо лучше, красивее и талантливее, чем, скажем, жители города Орла, где этих самых лодок и всего остального и в помине нет. Но орловцы (воронежцы, суздальцы, псковитяне) продолжали неистово штурмовать несдающийся город-герой, борясь за него, как за жизнь, и цепляясь мертвой хваткой за его надувные спасательные ладьи.

Среди штурмовщиков были и дворник Вера с вечной усмешкой Джоконды, и Алена – маленький очаровательный хищный зверек. В ее детском, по-мальчишески остриженном затылке и в маленьких, по-детски пухлых ладошках, трогательных и беззащитных с виду, таилась бездна загадочного и притягательного коварства. В салоне дворника Веры бывали и москвичи: звенящая связками браслетов и бус Эльза и Микки, похожий на мягкую резиновую немецкую игрушку. У Микки