Читать книгу - "Птица, летящая к небу - Наталия Михайловна Терентьева"

серьезного не будет, надев наушники, играли в телефоны или что-то свое смотрели. В «Тиктоке» всегда можно что-то найти, это бесконечная лента, затягивающая тебя полностью. Теперь я это хорошо знаю, благодаря своему новому телефону.

У меня, конечно, есть более интересные мысли и дела – я перечитываю сообщения Лелуша, пишу ему, подбираю нужные картинки, мемы, смайлики, которые выражают мое настроение и интонацию. Что я счастлива, что я расстроилась из-за того, что ему придется сегодня работать до позднего вечера, что я буду ждать его следующего сообщения. Почему нельзя просто написать это словами? Не знаю. Когда пишешь словами, получается какая-то ерунда – глупо, не трогательно, не смешно. А если я ставлю розового, невероятно симпатичного котенка, который плачет и подмигивает одновременно, то сразу понятно, что именно я чувствую в этот момент.

И вот Назар Даниэлович говорил-говорил, объяснял разницу между христианством и мусульманством, рассказал, что между Библией и Кораном очень много общего, что в мире есть и другие большие религии и верования или традиции, чем-то похожие на религии. А потом ему надоело, тем более что мальчики начали шуметь, громко обсуждая какой-то крайне неприличный, судя по возгласам, ролик, и Назар Даниэлович сказал:

– А вообще, если Бог есть, то он – один для всех, в том числе для тех, кто в него не верит, например, как я. А если нет, то его нет ни для кого и нигде, и мы затеряны в бесконечном космосе, о котором толком ничего не знаем, жалкие крохотные песчинки.

Он выразительно глянул на мальчиков, не обращавших на него никакого внимания, и включил неинтересный фильм о том, как собирают виноград во Франции, чтобы сделать вино, и оливки в Хорватии для оливкового масла, и как масло и вино потом едут по всему миру, становясь всё дороже и дороже. Назар Даниэлович сделал звук на полную громкость, наверное, для того, чтобы самому не слышать то, что говорят наши мальчики. Ругаться с ними он не стал.

Мне очень хотелось задать ему несколько вопросов, но я никак не могла сформулировать их так, чтобы они не прозвучали глупо и смешно. Потому что я тоже об этом думаю – о том, что если где-то есть высшая сила, Бог, то, конечно, он один и никакого другого нет. И когда люди кричат: «Только наш Бог истинный и настоящий, а ваш – нет!», они чего-то важного не понимают.

Теперь, если я вижу Назара Даниэловича в школе, задумчивого и насмешливого одновременно, я всегда думаю – когда-нибудь я обязательно поговорю с ним о религии и Боге, сама, не во время урока. Попрошу остаться на пять минут после урока.

Мама обернулась на меня:

– Ты что?

– Мам…

Сейчас, стоя у входа в нашу церковь, я как-то растерялась. Я привыкла ходить с мамой на службы, стоять подолгу, иногда, в большие праздники, до глубокой ночи. Я знаю все правила, что-то путаю, но, если надо, могу кому-то объяснить, как положено вести себя в церкви. Я знаю молитвы, семь или восемь отлично, еще несколько – близко к тексту. Я хожу на причастие и исповедуюсь с восьми лет. А сейчас я не могу и не хочу идти в церковь.

Я представила, как там душно, как я, лживо потупив глаза, буду врать, а правду не скажу. Почему? Потому что главная правда – это о том, что я убегаю с уроков к нему, что я вру маме, что всё неправда вокруг меня, и я молчу, и это тоже ложь… Или просто сказать – да, греховна, виновна, вру. И всё? Никогда отец Василий не будет расспрашивать, о чем именно я вру. У него даже нет на это времени. А если вдруг спросит? Наврать ему? Наврать о том, о чем я вру. Смешно.

– Мам… Мне как-то плохо…

– Что такое?

– Мы так быстро шли… Нога… И вообще как-то…

На мое счастье я правда почувствовала слабость, наверное, от голода. Из-за строек и изменившегося маршрута нашего автобуса мы прошли с мамой пешком километра три или больше. Я потом посмотрю, в моем новом телефоне есть такая опция – он считает мои шаги и километры, которые я прохожу, но маме телефон показывать нельзя. Даже если сказать, что я нашла его на улице, и в нем не было никакой памяти и контактов (ну мало ли почему…), и я не смогла никак его вернуть, она вряд ли разрешит мне им пользоваться, ведь в нем грех и дьявол, которые самой маме вредят и мешают жить.

– Подыши минуту и заходи, – кивнула мне мама, нисколько не сомневаясь, что я никуда не денусь.

– Ладно.

Я подошла к черной кованой ограде, сквозь которую была видна река и высокие голые деревья на высоком берегу. Я хорошо помню, как вышла сюда после своей самой первой исповеди. Мама обнимала меня, поздравляла, как будто я сделала что-то очень хорошее или праздную день рождения. А я не понимала, почему она так радуется, и думала, что неужели мне вот так придется теперь всю жизнь рассказывать обо всех своих маленьких стыдных тайнах этому толстому, неприятному, совершенно чужому человеку? Но потом у мамы появился другой духовник, гораздо более симпатичный, тот самый, похожий на доброго волшебника, и ходить на исповеди стало привычно и даже иногда приятно. Всё расскажешь – и чувствуешь себя очень легко. После этого, конечно, не надо делать то, в чем ты каялся, и это не всегда получается. Но можно опять прийти и наругать себя. Это, кстати, гораздо проще, чем врать и держать в памяти свое вранье, чтобы потом врать с продолжением, следующую серию. И к тому же бояться, что тебя разоблачат.

Я услышала сигнал сообщения. Конечно, это он. Кто еще будет писать мне в начале девятого?

«Я соскучился. Сможешь прийти перед школой?» – Лелуш пишет гораздо лучше, чем говорит, потому что в телефоне есть переводчик. Но я всё равно всегда его понимаю.

Я почувствовала, как быстро-быстро стало стучать мое сердце. Разве я могу написать ему «нет»? А если он подумает, что я больше его не люблю? Не раздумывая дольше, я побежала прочь, насколько я могу теперь бегать. А мама… Что сказать маме? Что-нибудь придумаю. Что я пошла в школу, чтобы не опоздать. Уже столько наврала, что одной ложью больше, одной меньше – разницы никакой. Всё равно мама считает меня врушкой и всё перепроверяет, даже если я не вру.

Предупредить ее, или она на время обо мне