Читать книгу - "Мир чудес - Робертсон Дэвис"

Сидя в чреве Абдуллы, я частенько думал об Ионе в чреве кита. Мне казалось, что Иона легко отделался. «Из чрева преисподней я возопил, — и Ты услышал голос мой».[72]Когда я вопил из чрева преисподней, меня никто не слышал. Вдобавок в чреве преисподней становилось все хуже и хуже, потому что запах карлика был вытеснен запахом Касса Флетчера; тот же в чистюлях отнюдь не числился, да и питался из рук вон плохо. Все мы относимся к собственным запахам довольно терпимо, и есть несколько старых грубоватых пословиц, подтверждающих эту истину, но прошло несколько лет, и Абдулла даже для меня превратился в невыносимо вонючую калошу. Иона провел в чреве кита всего три дня. Прошло три года, а я только начал формулировать свою мысль. «Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе».[73]Так и я. В мою голову так глубоко засели истины, внушенные отцом, что я никогда не относился цинически к Господу; вот к Его творению — да. Иногда я думал, что Господь ненавидит меня; иногда я думал, что Он наказывает меня за… за все, что случилось со мной, начиная с моего рождения; иногда я думал, что Он забыл обо мне, но эта мысль была богохульной, и потому я сразу же гнал ее прочь. Странный я был парнишка, можете не сомневаться.

Странный, но — и это воистину примечательно — несчастным я себя не чувствовал. Если твое горе признано, если тебя выслушивают и гладят по головке, то быть таким несчастным — в некотором роде духовная роскошь. Конечно же, в те времена мне эта роскошь была недоступна. Нищета духа, окружавшая меня, вполне отвечала моему образу жизни, и, признай я весь ужас этого существования, мне пришел бы конец. В глубине души я понимал это. Каким-то образом я должен был не дать себе сорваться в пропасть отчаяния. А потому я тянулся к малейшему проблеску среди туч, потому дорожил любым проявлением доброты, любой шуткой, которая хоть ненадолго рассеивала мрачную атмосферу нашего балагана. К миру я относился цинически, но мне не хватало духу быть циником по отношению к себе. А кому хватает? Уж конечно, не Виллару или Чарли. Если становишься циником по отношению к себе, то следующим шагом будет самоубийство — естественный логический этап этого вида саморазрушения.

Такую вот жизнь я и вел целых десять лет с того злосчастного тридцатого августа 1918 года. Много чего происходило, но главное оставалось неизменным: с середины мая до середины октября — «Мир чудес», а в остальное время — самые захудалые из захудалых эстрадных театриков. Я объездил всю Центральную Канаду и почти все городки в центральной части Штатов к западу от Чикаго. Когда я говорю, что много чего происходило, я не имею в виду события всемирной важности. В балагане и театрах мы были изолированы от мира, и это являло собой часть парадокса нашей жизни. Мы вроде бы привносили какую-то свежую струю в атмосферу сельских ярмарок и третьеразрядных театров, но изменяющийся мир почти не влиял на нас. Автомобиль связывал деревеньки с городками, а городки — с городами, а мы даже не замечали этого. Выступая в театрах, мы не могли обходиться без знаний о Лиге Наций[74]и об очередном президенте, обосновавшемся в Белом доме, потому что эти события давали людям вроде Чарли пищу для шуток. Величие материнства стало терять свой блеск, на нас надвигалось нечто, называвшееся Эпохой джаза.[75]А потому Чарли оставил в покое матерей, заменив их стишком, представлявшим собой пародию на «Гунгу Дина», которую конферансье постарше все еще исполняли.

Пусть подвергал я наказаньям

Тебя, Фордово созданье,

Все же лучше ты, чем

Паккард, Хунка тин[76]—

завершал он, и публика нередко смеялась. Мотаясь по срединной части Великой Республики, мы почти не замечали, что кинофильмы становятся все длиннее и длиннее, а Голливуд затеял предприятие, которое всех нас лишит работы. Кто был Простофилями? Я думаю, Простофилями были мы.

Образование мое продолжалось беспорядочно. Я был готов на что угодно, лишь бы рассеять скуку моего бытия и ощущение безысходности, которое — пусти я дело на самотек — грозило меня уничтожить. Я бродил по театральным реквизиторским, где чего только не было, и многому научился у стариков, которые в свое время были мастера на все руки и могли изготовить что угодно, от вполне правдоподобного слона до фальшивого бриллиантового кольца, да еще к определенному сроку. Иногда я не вылезал из часовых мастерских, приставая к занятым делом часовщикам с вопросами — что да почему. Я даже перенял у них профессиональную манеру одним глазом смотреть через лупу, а другим — подозрительно оглядывать мир. Я немного научился не ахти какому бонтонному итальянскому у Дзовени, немного — мюнхенскому диалекту от Сонни и порядочно — довольно неплохому французскому от маленького человечка, который появился в балагане, когда во рту у Молцы образовались такие болячки, что он решился на экстраординарный шаг и отправился к доктору, а в «Мир чудес» вернулся с землистого цвета лицом и принялся упаковывать вещички. Этот французский акробат, выступавший под псевдонимом Каучуковое чудо, звался Дюпаром и был необыкновенно жизнерадостный тип. Он стал моим учителем, хотя один у меня уже был. Профессор Спенсер с каждым годом становился все эксцентричнее, он перестал подписывать ногами визитки, а вместо этого пытался убедить публику покупать книгу, которую написал и издал за собственный счет — о денежной реформе. Я думаю, он был последним из сторонников теории единого налога. Несмотря на появление Дюпара и уход Андро, который покинул Очень Малый выход и теперь стал звездой в цирке «Орфеум», костяк труппы оставался неизменным чересчур долго. Но Гас была слишком мягкосердечной и никого не могла выкинуть на улицу, и Джерри заполучал нас по дешевке. И таково уж профессиональное тщеславие исполнителей всех мастей, что мы не замечали: маленькие городки от нас устают.