Читать книгу - "НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов"

— Ни к чему! — торжественно ответил политолог и вернул трубку богослову. Тот задумчиво продезинфицировал ее гигиенической салфеткой.

— Спасибо вам за сагу, — поблагодарил я политолога. — Мы точнее и яснее увидели события. Но не могу похвастаться, что поняли их смысл. Почему все отдавали указы, приказы и распоряжения, и ничего не происходило? Когда стало очевидно, что конюх, повар и сыровар не способны справиться с приказом, почему он не достиг людей компетентных?

— Людей, которых охватывает восторг, едва до них доносится лишь дальнее эхо подобных распоряжений? — поддержал меня богослов, с брезгливостью осматривая трубку.

— Н-да, — пробормотал политолог. — Видя не видят, слыша не слышат и не разумеют…

— Что-что? — взвился батюшка, но, вспомнив о смирении, угас.

— Почему они все, понимая, как непредсказуем и опасен, даже в каком-то смысле, безумен, Эйпельбаум, ничего не предприняли? — настаивал я, поклявшись отплатить политологу за библейскую цитату, против меня обращенную.

Чтобы усилить язвительность, политолог обратился во тьму, где сидел психолог:

— Вы не понимаете психологии правящих кругов, мои дорогие. На то они и правящие, что полностью и совершенно отказываются править. Пока вы не поймете разницу между волей к власти и волей к управлению, вы ничего не поймете в русской политической жизни.

— Просвещайте, просвещайте, — без вызова пробормотал отец Паисий.

— Иван Петрович Синица не уникален. Он типичен. Потому я так много уделил ему места, быть может, надоедая вам. Почти все наши руководители наделены колоссальной волей к власти при абсолютной атрофии воли к управлению. Здесь исток всех кризисов и потрясений. Но дело не только в этом, мои дорогие.

— А мы и не сомневались, — не скрывал раздражения психолог. — Если вы о чем-то заговорили, можно быть уверенным: дело совершенно не в этом.

Политолог поглядел в его сторону взглядом школьного учителя, вынужденного иметь дело с ретивым, но пустоголовым подростком.

— Я сказал, что не только в этом дело.

Я осуждающе посмотрел во тьму. Политолога мой обвинительный взгляд удовлетворил, и он продолжил:

— Жизнь нашего государства покоится на вековой уверенности: что бы ни произошло, что бы ни случилось, все будет поглощено великим русским политическим болотом. Бунты, революции, репрессии, демократизация, снова репрессии, опять всплеск реформ, неизбежно уходящих в репрессии… Все и всегда погружается на дно великого русского политического болота. Только черные круги расходятся и исчезают. Этот великий закон прекрасно знает и чувствует власть.

— И что же? — поторопил политолога богослов.

— Извечное болото порождает у представителей нашей власти необоснованное высокомерие: им начинает казаться, что они это болото и создали, они им управляют, они решают, кого туда погружать, а с кем повременить. Но и они там исчезнут рано или поздно. Раздастся только чахлый хлюп, и снова тишина…

— Жуть какая… — должен был бы сказать батюшка, но, к нашему удивлению, эту фразу произнес астрофизик.

— Не жуть, — печально улыбнулся политолог. — А фундамент нашей жизни. Политической, по крайне мере. Увы, фундаментом является болото, но что уж теперь хныкать. А вы все головы ломаете: почему власть демонстративно не замечает ничего, кроме самой себя? И ни с чем, кроме себя, не желает иметь дела? Потому что она знает: поворотные события и яростные споры, безудержная деятельность и бурные потоки идей неизменно приводят к политическому сну. В нем возможны кошмары, бред, учащенное сердцебиение, сладкие видения реформ и перемен, но все это сон, всегда сон, сон и сон…

Политолог затосковал. Мы тоже.

— Сон или все-таки болото? — уныло поинтересовался отец Паисий. — Или сон в болоте?

Политолог тяжело вздохнул.

— Отсюда нежелание всех, кто находится при власти, принимать решения. Даже, я бы сказал, страх прикасаться к чему-либо, что требует решения. Потому что оно мистическим образом может утянуть за собой — и тогда ты окажешься на дне болота раньше положенного срока.

— Безнадега какая, — судя по голосу, даже психолог, настроенный конфликтно, был впечатлен и расстроен. — Вы диссидент? — поинтересовался он у политолога. Богослов отодвинулся от него и придвинулся к опечаленному батюшке.

— Я всего лишь аналитик, — насупился политолог. Поглядев в кофейную чашечку, он поспешно добавил: — Все это давно описано в учебниках! — соврал он и умолк.

— Что вы там рассматриваете?! — горестно простонал отец Паисий. — Болото, что ли, заприметили? — и батюшка обратился к нам: — Вот верно сказано: во многой мудрости много печали. А тут еще жутче: чем больше вы мне поясняете да разъясняете, тем меньше я понимаю! А печаль при этом прибывает! Вот что вы со мной делаете.

Кого именно обвинял батюшка, было непонятно. Да уже и неважно, если говорить честно. Важно, что замечание его было применимо ко всем присутствующим, и мы оценили деликатность его критики, поданной в виде самокритики.

— Я категорически против всего, что сейчас высказал, — вдруг заявил политолог ровно тем же тоном, каким просвещал нас. — Вычеркиваем!

Едва политолог потребовал вычеркнуть свои слова, я вспомнил его биографию, его Curriculum vitae (я получил ее среди биографий ученых, претендовавших на членство в нашей исследовательской группе): буйный молодой активист, при первой встрече с представителями правоохранительных органов он изменил свою позицию и скорректировал мировоззрение. Отрекся письменно, прекратил активность и стал политаналитиком. В своих текстах он никоим образом не задевал власть; правда, то здесь, то там мелькала издевательская ухмылка, но за нее нельзя было подвергнуть репрессиям: многозначительно ухмыляться нам все еще позволялось.

А в нашей компании он разошелся, амбиции разгорелись, самолюбие потеснило страх: нечто давно погребенное воскресила в нем история Натана, и он наговорил с три крамольных короба. Сейчас он приходил в себя, вернее, возвращался к себе — осторожному и напуганному.

Я ничего не ответил политологу, хотя мне было что сказать. Например, что мы не в детском саду, и потому я не намерен прощать, когда ученый отказывается от своих слов сразу же, после их произнесения. Мы же не прощаем этого Натану!

Политолог понял, что разоблачен дважды (мы рассекретили его волю к власти и трусость, ведь эти качества так часто сопровождают друг друга!), но вид при