Читать книгу - "Город - Уильям Фолкнер"

Теперь – прошел еще год – последние двое джефферсонских солдат вернулись домой навсегда или, во всяком случае, покамест навсегда: дядя Гэвин наконец вернулся из истерзанной войной Европы, которую он восстанавливал, и его выбрали прокурором округа, а через несколько месяцев вернулся и Монтгомери Уорд Сноупс, только он вернулся покамест навсегда, как Баярд Сарторис. На нем тоже была не военная форма, а черный костюм и какое-то удивительно черное пальто без рукавов, на голове набекрень надета какая-то черная штука из черного вельвета, похожая на пустой бычий пузырь, а на шее длинный, со свободными концами, галстук; он отпустил длинные волосы, бороду, и с его приездом у нас в Джефферсоне появился новый сноупсовский промысел. Название этого предприятия, написанное на стекле витрины, даже Рэтлиф не мог объяснить, и когда я поднялся по лестнице в кабинет, где дядя Гэвин ждал Нового года, с наступлением которого он станет прокурором округа, и сказал ему об этом, он добрых две секунды сидел неподвижно, а потом вскочил и пошел прямо к двери.

– Покажи, где это, – сказал он.

Мы пошли туда, где нас ждал Рэтлиф. Это была лавка на углу переулка, с боковой дверью, выходившей в переулок; маляр как раз кончал выводить на оконном стекле причудливыми буквами:

АТЕЛЬЕ МОНТИ

а внутри, за стеклом, мы увидели Монтгомери Уорда все с той же французской штукой на голове (дядя Гэвин сказал, что это баскский берет), но без пиджака. Мы тогда внутрь не вошли: дядя Гэвин сказал: – Уйдем. Пусть сперва кончит. – Но Рэтлиф не ушел. Он сказал:

– А вдруг я могу ему помочь? – Но дядя Гэвин взял меня за руку.

– Если ателье значит просто фотография, почему же он так и не написал? – спросил я.

– М-да, – сказал дядя Гэвин. – Я сам хотел бы это знать. – И хотя Рэтлиф вошел, он там все равно ничего не увидел. И вид у него был совсем как у меня.

– Фотография, – сказал он. – Интересно, почему он так прямо и не написал?

– Дядя Гэвин тоже не знает, – сказал я.

– А я знаю, – сказал Рэтлиф. – Я никого и не спрашивал. Я только просто примеривался. – Он поглядел на меня. Потом моргнул раза два или три. – Фотография, – сказал он. – Ну, конечно, ты еще не дорос до этого. Это фотографическое ателье. – Он снова моргнул. – Но зачем оно ему? Судя по тому, что он делал во время войны, он не такой человек, чтобы удовлетвориться каким-нибудь пустяком, как волей-неволей привыкли мы, домоседы, в округе Йокнапатофа.

Но больше мы тогда ничего не узнали. Потому что на другой день он велел завесить окно газетами, чтоб нельзя было заглянуть внутрь, и дверь была на запоре, и мы видели только посылки от Сирса и Роубэка из Чикаго, которые он приносил с почты, и, внеся их, сразу же снова запирал дверь.

А в среду, когда вышел очередной номер городской газеты, чуть не половина первой страницы была занята объявлением о вернисаже, в котором говорилось: «Особо приглашаются дамы», а внизу стояло: «Чай».

– Что? – сказал я. – А я думал, это будет фотография.

– Так и есть, – сказал дядя Гэвин. – А заодно там можно выпить чашку чая, только зря он деньги потратил. Все женщины города и половина мужчин пойдут и без того, только чтоб узнать, отчего он держал дверь на запоре. – И мама уже сказала, что пойдет.

– Ну, ты-то, конечно, не пойдешь, – сказала она дяде Гэвину.

– Ладно, сдаюсь, – сказал он. – Значит, большинство мужчин пойдут. – Он был прав, церемония открытия продолжалась весь день, чтобы все, кто приходил, могли принять в ней участие. Монтгомери Уорду пришлось бы пускать публику по частям, даже если бы лавка была пустая, как в тот день, когда он ее арендовал. Но теперь в ней не поместилось бы разом и десяти человек, до того она была набита всякими вещами и всюду висели длинные, до полу, черные драпировки, а когда их раздергивали с помощью специальных блоков, казалось, что смотришь из окна, и он сказал, что один вид – это панорама Парижа, другой – мосты через Сену и всякие там набережные, третий – Эйфелева башня, четвертый – собор Парижской богоматери, и еще там были кушетки с черными подушками и столы, уставленные вазами и чашами, в которых горело что-то очень пахучее; и сперва даже фотоаппарата не замечаешь. Но потом замечаешь и его, и дверь в задней стене, и тут Монтгомери Уорд сказал быстро, и уже двинулся к ней, прежде чем успел сообразить, что, может, ему лучше не делать этого:

– Здесь лаборатория. Она еще закрыта.

– Простите? – сказал дядя Гэвин.

– Здесь лаборатория, – сказал Монтгомери Уорд. – Она еще закрыта.

– А вы думаете, мы ждем, что лаборатория будет открыта для публики? – сказал дядя Гэвин.

Но Монтгомери Уорд уже подавал миссис Раунсвелл вторую чашку чая. Да, конечно, была там и ваза с цветами; в газетном объявлении так и было напечатано: «Цветы от Раунсвелл», и я сказал дяде Гэвину: «А кто же еще в Джефферсоне цветы продает, кроме как миссис Раунсвелл, а?» И он сказал, что она, вероятно, уплатила половину за объявление и дала вазу с шестью пышными розами, оставшимися от последних похорон, а потом она, вероятно, эти розы снова пустит в продажу. Он сказал, что он имел в виду ее торговлю и надеется, что не ошибся. Тут он с минуту поглядел на дверь, потом на Монтгомери Уорда, наливавшего чай миссис Раунсвелл. – Начинается с чая, – сказал он.

И мы ушли. Нужно было освободить место. – А откуда он денег возьмет, если всегда будет бесплатно поить всех чаем? – сказал я.

– Завтра он уже никого поить не будет, – сказал дядя Гэвин. – Это была лишь приманка. Приманка для дам. А теперь я тебя спрошу: зачем ему понадобилось, чтобы пришли джефферсонские дамы, все в один день, и поглядели на его притон? – Теперь он говорил совсем как Рэтлиф; а тот будто случайно вышел из скобяной лавки, как раз когда мы проходили.

– Ну что, попили чаю? – спросил дядя Гэвин.

– Чаю, – сказал Рэтлиф. Нет; он не переспросил. Просто сказал. Он смотрел на дядю Гэвина и моргал.

– Да, – сказал дядя Гэвин. – И мы тоже. А лаборатория еще закрыта.

– А должна открыться? – спросил Рэтлиф.

– Да, – сказал дядя Гэвин. – Мы там были.

– Может, я чего разузнаю, – сказал Рэтлиф.

– Вы даже на это надеетесь? – сказал дядя Гэвин.

– Может, я чего услышу, – сказал Рэтлиф.

– Вы даже на это надеетесь? – сказал дядя Гэвин.

– Может, кто-нибудь другой чего узнает, а я, может, окажусь поблизости и услышу, – сказал Рэтлиф.

Вот и все. Монтгомери Уорд больше никого не поил даровым чаем, но немного погодя в витрине у него стали появляться фотографии – все лица знакомые: дамы с детьми и без детей, ученики старших классов и красивые девушки в выпускных платьях или иногда чета новобрачных из захолустья, и вид у них немного скованный, неловкий и чуть-чуть вызывающий, и у него на лбу тонкая белая полоска между загаром и подстриженными волосами, а иногда супруги, которые поженились пятьдесят лет назад, мы знали их давным-давно, но прежде не понимали, до чего ж у них одинаковые лица, не говоря уж о том, что у обоих было одинаково удивленное выражение, хотя неизвестно, чему они удивлялись «тому ли, что их сфотографировали, или тому, что они так долго прожили вместе.