Читать книгу - "Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер"

— Она — принцесса, а ты — профессор! Все! Иди домой и учи роль.

И мне приходится каждый день после школы запираться в комнате, где у нас стоит высокое зеркало, и кривляться перед ним — падать на колени и истошно кричать: «Ваше высочество! Сжальтесь! Освободите меня из тюрьмы!»

И вот, наконец, настал долгожданный день премьеры. Перед началом, уже одетые в театральные костюмы, мы столпились у щелки в темно-красном плюшевом занавесе. Это захватывает: стоять на цыпочках и подсматривать, что делается там, в зале, где собралось сегодня чуть не полгорода. То один, то другой из нас припадает к щелочке и комментирует вслух:

— Тетя Валя — в первом ряду, с малышней.

— С метлой или без?

— Со звонком!

— А вон Иван Кузьмич… припарадился!

— И моя сеструха пришла. С Борькиной мамахен разговаривает.

— Пусти-ка, дай глянуть…

Сатар носится по сцене как заведенный, придирчиво осматривает декорации (их сколотил для нас отец Васьки Мунтяна). Одного о чем-то спросит, другому поправит воротничок, третьему что-то подскажет… Он обращается с нами как настоящий режиссер с настоящими артистами.

— Канцлер, — спрашивает он Фингермана, — ты еще не потерял свой лорнет?

— Принцесса, поправь корону! Это тебе не шляпка.

— Стражники, перестаньте дергать друг друга.

— Профессор, борода хорошо держится?

К спектаклю мама пошила мне мировой костюм — длинный, до пяток, халат из черного атласа с китайскими рукавами. На голове у меня — картонный колпак, тоже черный и украшенный серебряными звездами, как у настоящего звездочета. А главное — борода, седая, длинная, постепенно заостряющаяся, точь-в-точь как у старика Хоттабыча. Ее где-то раздобыл для меня сам Сатар.

К халату с колпаком я быстро привык, разгуливал в них и дома, и на последних репетициях. Но вот бороду Сатар притащил прямо к премьере. Поначалу она мне не мешала, но потом…

Потом раздвинулся занавес, и начался спектакль по пьесе Самуила Маршака «Двенадцать месяцев». А вместе со спектаклем начались и мои страдания. Мне все казалось, что вот-вот я потеряю бороду. Во время диктанта она подтанцовывала с каждым словом, тряслась, сбивалась да сторону и вообще вела себя как живая, совершенно не считаясь со мной. Я даже подумал: может, раньше она принадлежала какому-нибудь дикому зверю? Увлекшись укрощением бороды, я уже не понимал, что говорю и что делаю. Можно сказать, весь ушел в бороду. А она, точно назло, прыгала перед моим носом, как издевательский кукиш. Наконец, дойдя до самого злополучного места насчет пощады, я бухнулся на колени и вне себя закричал: «Ваше высочество! Сжальтесь! Освободите меня из бороды!»

Последнее слово полетело в зал и, как мячик, натолкнувшись на стену, вернулось назад. «Борода… борода! При чем тут борода?.. Какая борода?.. Кому борода?»

Принцесса от неожиданности, а может и нарочно, наступила на мою бороду ногой и, давясь от смеха, крикнула:

— Эй, стражники!

Бирюков, Местер и Мунтян, разумеется, не заставили себя ждать. Они выбежали на сцену и, подхватив меня под руки, уволокли за кулисы. То есть уволокли одного меня, а борода так и осталась торчать под туфелькой принцессы.

…И вот я стою в пустом классе, один-одинешенек. Спектакль не окончен, я просто смылся оттуда. После такого грандиозного «успеха» даже Бари, наверно, схватил бы свою трость и навсегда сбежал из театра.

Прильнув к окну, я смотрю на увядшую поляну. Серое небо низко нависло над ней. Уже несколько дней оно обещает снег, чистый и тихий, как звезды.

На доске кто-то написал большими буквами: «С Новым годом!» В сказках такие ночи приносят чудеса. Вот если бы и мне чудо, чтобы перенестись в будущее лет этак на двадцать — двадцать пять. К тому времени все уже наверняка забудут про мой сегодняшний провал. Но сколько я пропущу за это время новогодних елок, дней рождения, каникул, подарков!.. Нет, пусть уж чудеса случаются только в сказках. А со мной будет все, чему суждено быть. Не знаю, стану ли я профессором, но уверен: вырасту большим и накуплю много-много новеньких лезвий. Буду бриться три раза в день. В конце концов, не борода делает из простого мальчика всамделишного профессора.

Трое в одной комнате, не считая скрипки

Рассказ

В молодости, студентом консерватории, жил я, с первого до последнего курса, в строительном общежитии. Как я попал к строителям? Очень просто: они тоже любят музыку. У них есть свой клуб, своя самодеятельность, свой танцевальный ансамбль. С танцорами особых трудностей не возникает — танцевать любят все, — а вот с музыкантами приходится туго. Вернее, не с музыкантами, а без музыкантов.

Но и этот вопрос был решен в обычной для тех лет манере; назывались мы, конечно, народным коллективом, а были все до одного профессионалами. Денег нам почти не платили, зато дали места в рабочем общежитии.

Мне эта работа нравилась: появилась возможность ближе познакомиться с фольклором, да и практика сама по себе никому не вредит.

Когда я пришел в общежитие (в одной руке чемоданчик, в другой — скрипка), комендант Кирилл Хвилимонович, отставной военный, оглядел меня с головы до ног и, задержав взгляд на моем инструменте, дружелюбно спросил:

— Артист?

Я почувствовал на своей спине крылья.

— Скрипач, к вашему сведению.

У меня во взводе тоже был один вроде тебя — на губной гармошки у сортири грав… — комендант покрутил пальцем у виска. — Я из него за мисяц человека сделал.

Мои крылья поникли и облетели, но Кирилл Хвилимонович ободряюще хлопнул меня по плечу.

— Не журысь, — сказал он, — не пропадешь.

После такой интродукции мы поднялись на второй этаж, и он показал мне мое новое жилище. Это была узкая, вытянутая в длину комната с одним окном и одной этажеркой для книг. В углу высился шкаф на две персоны, тоже один. У стола — два стула, две тумбочки, и, по идее, коек тоже должно было стоять две. Но их почему-то было три: две вдоль боковых стен, а третья — сразу за дверью. Все предметы в комнате имели свой инвентарный номер. Даже висевший над столом портрет Хемингуэя с бородой и в свитере был снабжен табличкой под номером сто двадцать шесть. Прославленный автор «Иметь и не иметь» смотрел на жильцов своими мудрыми улыбающимися глазами и скрашивал казенную серость комнаты напоминанием о «празднике, который всегда с тобой».

— А много здесь народу живет? — спросил я.

— На трех койках, — раскатился по трем этажам бас коменданта, — должны спать не более трех хлопцев.

И чтобы придать своим словам больше веса, он добавил: «Смотри,