Читать книгу - "Друг дома - Юрий Маркович Нагибин"

него губителен любой строй, любая действительность. Если б не было революции, то считалось бы, что Володю погубило самодержавие. Живи он в эпоху средневековья, его погубил бы феодализм, и так далее, вплоть до общинно-родового строя, от которого ему тоже не было бы пощады. А дядю Володю доисторических времен погубило бы изобретение огня.

В нашей семье взрослые обычно не приспосабливались к детскому восприятию, и я довольно часто терял что-то в объяснении, выигрывая, впрочем, нечто более важное — навыки мышления. Образ всевременной гибели дяди Володи, чуть ошарашив меня поначалу, не пропал для сознания.

— Есть такое слово «дилетант», — продолжал отец. — Ты, конечно, знаешь, что такое дилетант?

Вопреки его уверенности я не знал этого.

— Ну, как бы тебе объяснить, любитель, что ли…

— Знаю! — обрадовался я. — Актер-любитель!

— Нет, нет! Актер-любитель — это хорошо, а дилетант — плохо. — Отец, подобно большинству людей, не умел объяснять значение слов и потому впал в ложный, несвойственный ему тон «онаивливания» понятий. — В общем, дилетант — это жалкий дилетант. Клим — все, и Клим — ничто. — Он оставил попытки растолковать мне непонятное слово и вернулся к своей обычной манере речи. — Человек должен быть профессионалом. Гениальность — редчайший дар, но профессионалом может и должен стать каждый. Хороший профессионал важнее для жизни, чем гений-дилетант. Творец, несомненно, был гениален, но вовсе лишен профессионализма, поэтому у него все так криво и получилось, хотя задумано вдохновенно. Сатана — куда больший профессионал, он знает свое дело…

— Ты тоже профессионал, — сказал я убежденно и не к месту.

Отец снова зашелся в смехе.

— Сатана и я — типичные профессионалы! Будь в нашей компании третьим. Чем бы ты ни занимался в жизни, занимайся этим профессионально. Не то будешь вроде дяди Володи. — И с присущей ему музыкальностью отец пропел знакомое: — «У Джузеппе-лоботряса лаццарони нет макарони, зато есть лень!..» Вот оно. Лень. Жить на авось и оправдывать себя временем, якобы помешавшим стать самим собою, — в этом весь Володя. Обаятельный, талантливый, многогранный и никчемный. Раньше таких было немало. Для определенной среды ничегонеделание казалось в порядке вещей, а дилетантство даже ценилось как бескорыстная игра душевных сил. Сейчас все эти штучки уже не проходят. Надо дело делать. Дилетантство мышления еще противней любительского творчества. Нет ничего омерзительней интеллигентского спекулятивного умничания. Беги от него как черт от ладана! Лучше воспитай в себе молчаливость. Не будь обаятельным, легким и всесторонним, умоляю тебя! Что может быть гаже елочного ореха — снаружи позолота, внутри дымная гниль… Господи, — оборвал он себя, — как будто человека можно от чего-то предостеречь!..

Он добился большего — он меня испугал…

В ту пору нянька моего закадычного друга Миши таскала нас в церковь Николы в Столпах, что на углу Армянского и Златоустинского. Я любил запах ладана и сгорающих перед образами свечек, любил игру света и тени — сумрак, колеблемый огоньками свечей и лампад, косо прорезанный голубым, клубящимся пылью солнечным лучом из окошка вверху; любил лики святых и кротко склоненную голову богородицы и строгие, в себе, лица прихожан, особенно старух в чистых белых или черных платках. Но к церкви у меня было отношение как бы историческое и эстетическое. Прошлое и красота — вот чем привлекала меня церковь. Я даже, стыдно сказать, никак не мог разобраться в божественной троице. Я хотел увидеть изображение главного бога, каким, естественно, считал бога-отца, а на меня отовсюду смотрел Спаситель — бог-сын. Наша религиозная наставница, усатая и бородатая Мишина нянька, лопотала что-то невразумительное, когда мы просили показать нам самого главного бога.

— Какой еще вам главный бог? Всякий бог — главный, бог, он бог и есть, один в трех лицах! — сердито бормотала она и заставляла целовать ризу на аналое.

И тут я жульничал. Я делал вид, что целую парчовую ткань, а сам только наклонялся над ней и чмокал губами воздух. Я не верил в бога, вернее, я допускал существование бога для Мишиной няньки и других старух, но бога не было ни у нашего пролетарского дома, ни у моих родителей, ни у кого из близких друзей и знакомых. Мои же тайные молитвы являлись скорее заклятьем судьбы, освобождением от страха, от томящих желаний. И теперь, вызывая в воображении некогда столь влекущий образ дяди Володи, я проникновенно молил:

— Господи, сделай, чтоб я не был таким, как дядя Володя, когда вырасту… Как Владимир Борисович, — уточнял я во избежание недоразумений. — Сделай, чтоб я был совсем другим, очень тебя прошу!..

Похоже, господь бог внял моим молитвам. Но ведь недаром же он сам был дилетантом — и тут перестарался. Пожалуй, хоть чуть-чуть, хоть самую малость дяди Володиной легкости ему следовало бы мне оставить!