Читать книгу - "Жизнь номер один - Олег Липовецкий"

– это умывалка, а уже за ней то самое место, куда я так стремился. Так вот, меня хватило только до умывалки. Заскочив в нее, я захлопнул за собой дверь, и одновременно с ее грохотом захлопнулась дверь в мое светлое будущее. Глаза мои мгновенно наполнились слезами, а колготки… Все двери в этот день были против меня. Все двери в этот день были для меня закрыты. Там за стеной мои ровесники лепили самолетики, и я понимал, что не могу выйти к ним с полными колготками. Путь в общество был закрыт навсегда. Оставалось одно – бежать. И я побежал. Закрыв дверь из туалета, куда я так стремился, благо на ней был крючок, я открыл окно. Наша группа находилась на втором этаже, но рядом с окном проходила старая, коричневая от ржавчины водосточная труба. Было страшно… Но выхода не было. И я это сделал. Я перелез на трубу и медленно пополз вниз. Я уже говорил, что был мальчиком, мягко скажем, очень плотненьким… Не успел я преодолеть и полуметра, как труба с холодящим детское сердце скрежетом начала отделяться от стены, и я тут же впал в ступор и застыл, обхватив железяку всеми конечностями, которые свело от жуткого страха высоты. Не знаю, к счастью ли моему или к горю, но в это время внизу проходил тот самый дворник Савелий Семенович, который несколькими часами раньше выпиливал меня из домика. Увидев висящего на трубе на уровне второго этажа маленького толстого еврея в полных колготках, конечно, колготки он не разглядывал, это я так добавил, для красного словца, – так вот, увидев висящего на стене детсада ребенка, он ринулся в группу с неожиданной для его столь преклонного возраста прытью. Если бы у дверных крючков и защелок была душа, то они, наверное, ненавидели бы меня всей этой самой душой. Уж больно часто их вырывали из дверей, чтобы до меня добраться. Итак, дверь, теряя крючок, распахнулась, и в туалет влетели дворник и воспитательница. Савелий Семенович схватил меня, Татьяна Ивановна схватила Савелия Семеновича, и меня как репку втащили обратно в окно. Потом я, упав на колени, умолял, чтобы никто никому ничего не рассказывал, Татьяна Ивановна мыла меня и переодевала в рейтузы из шкафчика. Для детей была придумана легенда о том, что мне стало плохо и я потерял сознание. Я тут же стал героем группы, а потом и всего детского сада. Это ведь невозможно круто – потерять сознание.

Когда за мной пришел папа, он, конечно, как и любой другой папа на его месте, не заметил, что я уже в рейтузах. Татьяна Ивановна вынесла ему пакет, состоящий из моих колготок, завернутых в несколько слоев газет. Я, кстати, недавно научился читать и читал все надписи, попадавшиеся мне на глаза. Как сейчас помню заглавие какой-то статьи на этой газете: «Подвиг во имя…» Во имя чего, было не видно, потому что газета в этом месте загибалась. На вопрос «Что это?» папа получил ответ: «Это вам сюрприз от сына. Возможно, там даже есть деньги!» – «Да?» – живо отреагировал папа и потянулся развернуть сверток. «Нет-нет. Дома посмотрите». Татьяна Ивановна сдержала слово и никому ничего не сказала. Мое уважение к ней будет жить столько, сколько буду жить я.

Вот такой был денек… Дома папа развернул пакет. Но об этом лучше не писать…

Глава 2

Белые клавиши

Я купил дочке пианино. «Красный Октябрь» 1965 года выпуска. Такое же, какое мама взяла в пункте проката, когда мне было шесть лет. Это было событие, сравнимое для меня разве что с Новым годом. Четыре здоровых дядьки втащили блестящее, как наша полированная стенка в гостиной, коричневое чудо на третий этаж, больно придавливая друг друга на поворотах к перилам и обмениваясь выкриками, значения которых я еще не понимал, хотя и слышал некоторые такие слова от старших пацанов во дворе. Однако по порядку.

Однажды я пришел из детского сада и с загадочным видом попросил маму и папу сесть на диван в большой комнате. Папа отложил газету, мама – недолепленные котлеты, и я начал одно из первых своих выступлений. Включив проигрыватель «Рекорд-320» и поставив пластинку группы, кажется, «Самоцветы», я под песню «Увезу тебя я в тундру» лихо отплясал вприсядку. Родители восторженно зааплодировали. Теперь, когда я сам родитель, я понимаю, что особо восторгаться наверняка было нечем, что в этих аплодисментах папы и мамы крылся аванс моим предполагаемым будущим жизненным успехам. Но тогда, окрыленный признанием, я, подбоченясь (подбочениваться нас научили, когда мы готовили в саду танец казачков ко Дню Советской армии), заявил, что хочу учиться играть на пианино. На резонное родительское предложение пойти в танцевальный кружок я ответил категорическим отказом и добавил что-то вроде того, что они ничегошеньки не понимают в искусстве. Если точнее, то с криком «Только пианино!» упал на пол и стал рыдать. Папе и маме не помогло ничего. И то, что они убедительно объясняли мне, что в музыкальную школу берут с семи лет, а мне только шесть, и то, что сейчас на дворе ноябрь, а вступительные экзамены в сентябре… Дело дошло до истерики, которая повторялась день за днем, как только я возвращался из сада. В конце концов родители сломались, и папа позвонил в музыкальную школу… Не знаю, каких трудов ему стоило уговорить педагогов сделать для меня исключение, но они это сделали.

И вот день настал. На меня надели матросский костюмчик – это был мой комплект на выход, и за руку с папой я отправился на индивидуальный вступительный экзамен. Сердце мое трепетало, когда я переступил порог храма музыки, который располагался под шиферной крышей одноэтажного деревянного здания с печным отоплением. Мне страшно нравился этот запах натопленных печей. Потом, в перерывах между гаммами и этюдами, я с неизъяснимым, но таким знакомым всем, кто хоть раз топил печь, наслаждением буду подбрасывать дрова в большую, от пола до потолка, выкрашенную серебрянкой круглую печь и слушать рассказы моего любимого педагога по специальности Анатолия Александровича Алексеева или, как его звали старшие девочки – Три А. Но это будет потом, а сейчас я уверенно хамил еще незнакомому мне Анатолию Александровичу, который в целях определения моих способностей пытался запутать меня в клавишах. Папа краснел и прятал глаза от педагогов, Анатолий Александрович счастливо хохотал и давал мне все более сложные задания, а я свирепел от его, как мне казалось, попыток разрушить мою мечту и колотил