Читать книгу - "История одного поколения - Олег Валентинович Суворов"

— …Светлый образ дорогого Леонида Ильича Брежнева навсегда останется в наших сердцах! — Последняя фраза была произнесена директрисой столь проникновенным, звенящим от сдерживаемых слез голосом, что все присутствующие дружно и без команды зааплодировали.

Траурный митинг проходил в актовом зале одной из московских средних школ, где уже второй год, попав сюда по распределению после института, работала Наталья Куприянова.

— А ты почему не аплодируешь? — тихо спросила она одного из своих учеников.

Тот быстро взглянул на нее и нехотя пару раз приложил ладонь к ладони. Они сидели на последнем ряду, у самого окна, причем Наталья занимала крайнее в ряду кресло. На ней была строгая черная юбка, черный жакет и сильно накрахмаленная кружевная белая блузка. Подобный наряд очень шел к ее неяркой русской красоте, и она это прекрасно сознавала, интуитивно чувствуя, как сильно волнуется сидящий рядом с ней юноша. Андрей Бекасов, ученик выпускного класса, в котором она являлась классной руководительницей, был красив как ангел. Мягкие льняные волосы, строгие голубые глаза, прямой нос, легкий юношеский румянец и чувственно очерченные губы под явственно намечавшимися усиками.

Наталья вела их класс уже второй год, и то, что он был влюблен в нее с первого же дня ее появления в школе, не составляло для нее никакой тайны. Каждый урок его голубые глаза задумчиво следили за всеми ее движениями. Наталья отчетливо понимала его чувства и в глубине души ждала — пугливо и трепетно — возможного признания, заранее страшась собственной реакции.

Закончив «женский» факультет пединститута и так по-настоящему ни разу и не влюбившись, она продолжала сохранять ту самую целомудренность и неприступность, которые, как мы помним, когда-то отпугивали от нее даже самых напористых одноклассников.

— Предлагаю принять на нашем митинге телеграмму соболезнования в адрес нашего родного Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза! — продолжала голосить директриса. — Кто за это предложение — прошу поднять руки!

Мгновенно вырос целый лес рук. Наталья подняла было свою и тут же вздрогнула, почувствовав, как ладонь Андрея легла на ее гладкое, обтянутое черными колготками колено.

— Убери! — прошептала она, чуть склонив голову в его сторону.

Вместо этого он немного сдвинул вверх подол ее юбки. Продолжая держать правую руку поднятой, левой рукой Наталья схватила теплую ладонь юноши и попыталась было снять ее, однако он воспротивился. Благодаря соприкосновению рук она ощутила, до какой степени он наэлектризован своей юношеской страстью, и с ужасом заметила, что лицо Андрея вместо обычного румянца залито сплошной краской.

— Успокойся, прошу тебя, — ласково прошептала она, сама начиная волноваться.

— Наталья Владимировна, — окликнула ее со сцены директриса. — Вы хотите что-то сказать? Или у вас есть какие-то добавления к тексту нашей телеграммы?

— Я? — озадаченно воскликнула Наталья. — Нет, нет, что вы… — и поспешно опустила поднятую руку.

Лязгнул засов, дверь распахнулась, и в камеру ворвался возбужденный зэк, которого час назад выводили на допрос.

— Братва! Главный пахан откинулся!

— Че ты врешь, падла? — вскинулись сокамерники, среди которых был и Анатолий Востряков, мотавший срок за разбойное нападение на случайного прохожего. (Это произошло месяц спустя после возвращения из армии, естественно по пьяни и с единственной целью — добыть денег на выпивку.)

— Бля буду! — перекрестился вошедший. — Сам у следователя в кабинете радио слышал! Уже и траур объявили!

— Ура!

Вопль радости сотряс стены. Началась настоящая «буза» — зэки скакали по нарам, обнимались, колотили мисками о стены и от избытка чувств орали всевозможные матерные ругательства. И только Востряков, как один из самых опытных и авторитетных, сохранил полнейшее самообладание. Внезапно выскочив на середину камеры, он повернулся спиной к двери, за которой уже слышалась подозрительная возня, и рявкнул что было сил:

— Кончай базар, козлы! — Дождавшись недоуменного молчания, он энергично продолжил: — Вам что — вонь от параши все мозги отшибла? Чему радуетесь, мудозвоны?

— Амнистия же должна быть, — неуверенно пробормотал один из зэков.

— Амнистия? — окрысился было на него Востряков, но договорить не успел — дверь распахнулась, и в тесную камеру ворвались трое здоровенных охранников, за спинами которых маячили еще несколько человек.

— Что за ор? — рявкнул старший надзиратель. — Беспорядки затеяли?

— Все путем, начальник, — среди мгновенно воцарившейся тишины спокойно отвечал Востряков, — скорбим.

— Чего?

— Скорбим, говорю, вместе со всем советским народом, — самым невозмутимым тоном повторил Анатолий.

Охранники, уже настроившиеся было на массовое избиение зэков, растерялись.

— Ну-ну, — буркнул надзиратель.

— А можно вопрос, гражданин начальник? — продолжал Востряков.

— Какой еще вопрос?

— Кто назначен председателем похоронной комиссии?

— Ну, Андропов.

— Юрий Владимирович, председатель КГБ?

— Он самый.

Охранники уже повернули было к дверям, как один из зэков вдруг пискнул вдогонку:

— Надо бы в честь новопреставленного какой-никакой город переименовать!

— Без вас разберутся, — захлопывая дверь, пробормотал надзиратель.

— Ну, что? — негромко спросил Востряков, дождавшись, пока по коридору прогремят тяжелые шаги. — Поняли, кто заступил на место главного пахана? От него вам всем такая амнистия будет, что мало не покажется…

— А это опять я! — преувеличенно-радостно заявила Маруся Сергеева, вырастая на пороге скромной однокомнатной квартиры, в которую после свадьбы переехали Вадим и Вера — теперь уже не Кравец, а Гринева.

— Вижу, что не Матерь Божия, — хмуро заявил Вадим, одетый в застиранные тренировочные штаны и старую байковую рубашку. — На очередное свидание собралась?

— Как это ты догадался? Дите вот вам решила подкинуть. — И Маруся потянула за руку хорошенького четырехлетнего малыша, одетого в щегольскую голубую курточку и вязаную шапочку с большим белым помпоном.

— Ну-ну, — буркнул Вадим, запирая дверь за непрошеной гостьей.

— Привет, Мария, — поцеловала ее в щеку вышедшая из комнаты Вера. Она была в домашнем халате, из которого выпирал огромный живот — до родов