Читать книгу - "Песня имен - Норман Лебрехт"

рту и сыграл эту ирландскую элегию еще проникновеннее, с широким вибрато и драматическими украшениями.

— Черт возьми, этот мальчик — чудо, — изумился Кевин. Довидл, не переводя дыхания, перешел на «Весеннюю» сонату Бетховена, а с нее на «Дым» Джерома Керна.

— Ему бы настоящий взрослый аккордеон, — посоветовал Кевин.

Однажды туманным вечером, под шелушащимся платаном Кевин зажег мне первую в жизни сигарету и бесстрастно наблюдал, как меня стало рвать после третьей затяжки.

— Смотри-ка, — сказал он, пригнув мне голову между колен. — Друг твой Дэвид на прошлой неделе присосался к «Вудбайну», как дублинец к «Гиннесу».

— Что такое «Гиннес»? — прохрипел я.

— Это есть слава Ирландии. На-ка, глотни. Смоет вкус сигареты.

От землистого солодового привкуса я опять подавился. Кевин вытер мне губы своим рукавом, вонявшим хуже пива, но как-то дружелюбно-утешительным. С Кевином я был примерно на одной стадии душевного развития, не так рвался к взрослости, как реактивный Довидл.

Доставив газеты, мы съезжались у платана на Элджин-авеню.

— Это — наше. — Довидл показал на овальное дупло внизу ствола. — Если надо оставить тебе записку, она будет здесь. Если ты что-нибудь захочешь мне оставить — тоже здесь. Кроме нас с тобой, про это дерево никто не знает.

Не было в моей жизни такого тепла, как тепло его доверия.

Как-то весенним утром, незадолго до нашей бар мицвы (дневник я теперь вел от случая к случаю), закончив раньше, я ждал Довидла у нашего дерева и увидел его издали перед разбомбленным домом. Ночь была ужасная. Пожарные команды устремлялись к новым пожарам, не до конца погасив прежние. По улицам ездили передвижные столовые и разливали горячий чай пострадавшим и спасателям. Откуда-то из приемника доносилась слащавая песня Бинга Кросби.

Я был потрясен, мне нужен был кто-то рядом. В убогое жилище ирландца Кевина попала зажигательная бомба. Дома он спал этой ночью или нет, неизвестно, но, если спал здесь, то не успел проснуться. Никто из соседей не спасся при пожаре. Я видел, как качают головами пожарные — спасать уже было некого.

Я не знал фамилии Кевина и не мог записать его в пропавшие без вести. Кевин с его ироническими рассказами о восстании и ложной заре свободы был вторым моим товарищем, и я его потерял. Я знал, что Довидл тоже будет расстроен.

Я оперся на велосипед и ждал, когда он меня заметит. Он не торопился, озирал руину в поисках трофея. Он стоял на высунувшейся балке, ловко спрыгнул на более прочную опору и сразу нагнулся — вытащить что-то из-под ног. «Как лань желает к потокам воды, — слышался мне голос отца Джеффриса, читающего из псалмов, — так желает душа моя к Тебе, Боже!» Он был изящен, как молодой олень, Довидл, красив в этой своей ужасной стихии. Я вгляделся: что он там вытаскивает из обломков — фарфоровую куклу? Нам пора было собираться, я сел на велосипед и поехал к нему. Вблизи эта вещь оказалась почти человеком — изуродованным трупом в ночной рубашке. Когда я подошел, Довидл пал на добычу, как стервятник, и поднялся с бумажником в руке. Уставив на меня взгляд, словно вызывая нарушить молчание, он извлек три большие белые банкноты и кинул бумажник в мусор.

— Вот, — он показал на них, — одна тебе.

Я не мог говорить. Ответ, которого он ждал от меня, застрял в глотке, задушенный отвращением.

— Давай, — уговаривал он, помахивая бумажкой.

Я видел большие кудрявые буквы, цифру 5, подпись Управляющего банком Англии — они дразнили: «потрать меня».

— Ладно, хоть руку подай слезть, — сказал Довидл. — Чертова балка сейчас обломится.

Пошел мелкий дождь. Меня тошнило и в то же время хотелось есть; я помог ему спуститься с погребального холма и сразу отдернул руку от его горячей ладони. Мы поехали вверх по холму. И не обменялись ни словом, пока не сошлись у раковины в ванной, чистя зубы после завтрака.

— Паршивая ночь? — спросил он с полным ртом пены от «Колгейта».

— Пять видел, — уныло ответил я.

— А я всего четыре. — Он пожал плечами. — Надо в школу скорей.

— Кевина убило, — сказал я.

Он сполоснул рот и выплюнул в раковину.

— Давай, пошли. К псалмам опоздаем.

В тот вечер он сыграл концерт Брамса с начала до конца, отгоняя меня от рояля за то, что аккомпанировал слишком осторожно, и сам играл оркестровые связки. Неделю назад мы слышали по радио, как играл этот концерт Иеѓуди Менухин — это был, наверное, апрель 1943 года, — и звезду, слетевшую к нам из солнечной Калифорнии Довидл воспринял как личного соперника.

«Иеѓуди Менухин прибыл в страну с благотворительными концертами, чтобы внести свой вклад в наши военные усилия», — объявил диктор Би-би-си.

— А кое-кто тут был все время, — проворчала мать.

— Я могу лучше, — сказал Довидл, закончив.

Всю неделю он сам уже бился над трудными арабесками и финальным рондо с отдаленно цыганскими ритмами. В тот вечер он впервые сыграл этот запиленный шедевр целиком, и я был его партнером и аудиторией. Это было, наверное, утверждением чего-то — может быть, хвалой, может быть, извинением. «Не умру, — звучали у меня в голове слова Псалмопевца, — но буду жить и возвещать дела Господни. Строго наказал меня Господь; но смерти не предал меня. Отворите мне врата правды; войду в них, прославлю Господа. Вот врата Господа, праведные войдут в них».

Довидл оперся на рояль и ждал моего вердикта.

— Хорошо, а?

— Неплохо для начинающего, — проворчал я.

— Что значит — «неплохо»? — возмутился он. — Прекрасно, черт возьми. Иеѓуди может умыться.

«Смотря, что ты считаешь прекрасным» — подумал я. «В каждом артисте, — говорил отец, — сидит безжалостный эгоист. Талант, извлекающий музыку из деревяшки и кишок, подобен природному газу. Очищенный и загнанный в трубу, он дает тепло и свет. Неукрощенный, он ранит и разрушает. Я знаю музыкантов совершенно безгрешного вида, которые совершают непростительные предательства ради достижения какой-нибудь тривиальнейшей выгоды. При виде причиненных ими страданий они пожимают плечами и возлагают вину на свое искусство — как будто служение музыке освобождает их от моральной ответственности. Если перед ним встал выбор: спасти род человеческий или иметь пушистые полотенца в своей артистической уборной, он всегда предпочтет полотенца. Искусство для них — оправдание всему, перед нами и перед тем, чем он пользуется в качестве совести. Помни это, Мартин. Никогда не сдавайся в плен красоте, иначе какой-нибудь артист воспользуется этим, чтобы тебя погубить».

Этой крупицей мудрости он поделился со мной за неделю до смерти, когда не уберегся сам, и слишком поздно, чтобы уберечь меня. Я не рассказал ему, что