Читать книгу - "Латунная луна: рассказы - Асар Исаевич Эппель"

руках обваливались, и на миг становились видны мужские доблести, не могшие никак приспособиться к столь неестественной для себя позиции. Всякое новое их расположение и перемещение вызывало всеобщий хохот и счастливый женский визг.

Уже наладили свои упражнения другие ловкачи, ловившие ртами виноградины, прилетавшие к ним из умелых рук приятелей чуть ли не с другого конца пляжа. Интересно, что это развлечение было быстрее прочих перенято дикой неактерской публикой, причем сопровождалось оно хамскими модификациями — после нескольких виноградных швырков кидался пляжный камушек, и, если ловец винограда не замечал подвоха, камушек стукал по белым на южном солнце зубам, а дружки метателя возбужденно потешались.

Актеры, профессионально заботясь о красоте зубов, такого себе не позволяли.

То и дело в море уносили отбивавшихся девушек, однако руки уносивших знали профессиональные «поддержки», и уносимые девушки тотчас догадывались, что вместо того, чтобы визжать и бессмысленно вырываться, выгоднее показать себя с пленительной стороны и начинали белыми лебедями плыть по воздуху, вытянув вперед прелестные ручки, причем кисти их, собранные манером прекраснейшим из прекрасных, устремленные в сторону синего моря, делали прелесть ручек еще прелестнее, но, конечно, вся эта гармония и красота бывала поруганной, когда кавалер входил в воду и нахально обрушивал завизжавшую менаду, производя оглушительный бултых.

Менада, однако, элегантно уплывала, а потом отчитывала проказника за намокшие шелковые свои волосы, которые от морской воды слипаются и перестают быть какими надо обворожительными.

— С открытыми глазами! Давай с открытыми! — долетало то с моря, то с берега.

Публика нетворческая, конечно, использовала традиционные забавы, а именно: облачение мужчин в лифчики и юбки. Смеху по этому поводу бывало жуть сколько, однако императорский балет косился на вульгарные эти выдумки с гримасами неодобрения.

Тот из нас, кто выклянчивал у хозяина право на поселение с питанием, привез киноаппарат — тринадцатимиллиметровую камеру. Большую новость в те времена. Он собирался снимать фильм, мы тоже собирались снимать фильм — невероятный какой-нибудь невиданный и неслыханный фильм, однако из-за участия в южных радостях, из-за приморской суеты жизни руки до съемок не доходили и фильм никак не воплощался.

Так что двоим из нас пришла мысль совершить с помощью камеры какую-нибудь пакость. Мы выпросили ее у хозяина под предлогом каких-то необыкновенных съемок, ушли на тихий краешек пляжа, и я написал помадой на голой заднице своего подельника «Привет художнику Кадукову», а затем на что-то нажал, камера застрекотала, и все, похоже, было снято. Расчет был простой. Хозяин камеры, впервые взявший ее для съемок, по приезде в Москву помчится проявлять отснятый материал, а потом покажет маме с папой что получилось. Ну и мама с папой порадуются за сына…

Пляж между тем не унимался. Ожидали главный аттракцион. В значительном удалении от берега в сверкающей воде уже завиднелось небольшое лукошко, вместо якоря удерживаемое на месте большим камнем. В лукошке находился величайший модуль удачи — бутылка водки. А бутылка водки — это смысл смыслов, хотя и суета сует.

И если в обычные дни пляж бывал купально-загорательным, где все в основном медленно полеживали, или, можно сказать, медлительно лежали, то теперь многие, собравшись небольшими группами, стояли, о чем-то пылко беседовали, поглядывали на другие группки, входившие на пляж, сперва удивлявшиеся новому антуражу и обстановке, потом радостно начинавшие различать плетеную корзинку.

И вот сперва раздался громовый непристойный раскат басовой японской сверхподушки, а затем оглушительно лопнул бумажный пакет. Это был сигнал, и в воду бросилось человек двадцать мужчин.

Весь пляж вскочил на ноги.

Дамы, до того лежавшие на животах с расстегнутыми на спине лямочками, застегнуть их не успели и стояли, поддерживая ладонями чашечки, второпях прижатые к прелестям, и вытягивали шеи, вглядываясь в водное ристалище.

А там, в мелькающей воде, то возникая, то исчезая, а то и вовсе — засвеченные солнцем и оттого невидимые — мчались к призовой бутылке наши люди. У кого-то из воды слаженно вырывались обе руки в стремительном баттерфляе, кто-то натужно выгребал в бессмысленном для таковой гонки брассе, кто-то применял кроль, а поскольку кроль — это когда глаза глядят в воду и не контролируют дорогу, то плывший кролем безвозвратно отклонялся от курса, ибо лучше бы плыл на боку. Представители же простого народа применяли стиль «саженки». Они — речные купальщики — полагались только на дурацкое это верчение.

Пляж стоял на цыпочках, на пуантах, просто на ногах, подпрыгивал, чтобы что-то увидеть, и на стоячем этом пляже чувствовалась нехватка чего-то незыблемо пляжного, скажем ворья, мгновенно прибравшего бы к рукам многое из того, за чем перестали следить отвлекшиеся. Но никто из уголовников нашего отечества пока еще не знал о благословенном и беспечном этом месте.

Радостный вопль сотен грудей, включая те, которые были не до конца закрыты съезжавшими лифчиками, ознаменовал чью-то победу. Кто-то неразличимый, отпихнув кого-то неразличимого, закогтил бутылку и уже — ура! Молодец! Котя! Молодец! — плыл триумфатор к берегу.

— Надо было с открытыми глазами! — долетали известные нам призывы.

И вот уже вся ватага, вытаскивая ноги из тяжести воды, сбивчиво дыша, стекая морским рассолом с мускулов и плавок, а некоторые со сползавших от тяжести воды отечественных трусов, выходила под аплодисменты из моря. В море же оставались нарочито неспешно плавать несколько гордецов, безразлично показывавших, что они вовсе ни в чем не участвовали, а просто плавали себе и плавали, и плавать продолжают.

А вышедшие гомонили, доказывали, спорили, что, мол, я бы, если бы, тогда бы…

— Я бы, если бы Тихон не подрезал бы мне дорогу и не хватал бы за ногу, — горячо доказывал статному прямоногому красавцу, солисту балета, неугомонный актер (исполнитель недооцененной частушки, которая фигурировала вначале), приохочивавший нырять с открытыми глазами, — я бы обошел тебя бы, а Тишка сволочь, меня за пальцы на ногах, за пальцы!..

Через минут двадцать все на пляже узнали, что вахтанговскому актеру на вторых ролях с желтой почему-то мхатовской чайкой на синих сшитых им самолично плавках стало плохо, и все на пляже тихонько заспрашивали друг у друга: «Ну что? Что с ним?!».

А еще через четверть часа на мостик спасательной будки вышел местный парень и закричал: — Есть кто-нибудь врачи?!

А еще через сколько-то, когда по лесенке спасательной будки вся бледная, ни на кого не глядя, стала спускаться красивая женщина-врач, с которой уже два вечера я прогуливался у моря и мы даже сидели на некоей укромной скамейке, всем сделалось ясно, что актера с желтой мхатовской чайкой на плавках, веселого неугомонного человека больше нет.

И произошло вот что: шумный пляж, веселый пляж,