Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд"

горькие упреки. Если Арсен по старой привычке в разговоре обращался к ней на «ты», это являлось прямой уликой их старинной любовной связи. Если мы гуляли все вместе и она позволяла Арсену предложить ей руку, Орас приходил в дурное настроение и под каким-нибудь пустым предлогом покидал нас, предварительно шепнув Марте, что не стремится прослыть соперником Поля и что с него достаточно быть преемником господина Пуассона, не делясь с его лакеем. Когда Марта возмущалась этими несправедливыми и оскорбительными нападками, он по целым неделям сердился на нее, и несчастная, будучи не в силах перенести его отсутствие, бежала к нему и таким образом как бы просила у него прощения за его же вину. Но если она предлагала откровенно объясниться с Мазаччо, прежде чем просить его уйти, Орас восклицал:

— Ах, так! Чтобы я прослыл безумцем, тираном или глупцом, а господин Поль Арсен мог повсюду высмеивать и позорить меня?! Если вы так сделаете, я вынужден буду искать с ним ссоры и в одно прекрасное утро при всех дать ему в кафе пощечину.

Измученная этой унизительной борьбой, Марта взяла однажды Арсена за руку и, поднеся ее к губам, сказала: «Ты мой лучший друг, я прошу тебя о последней услуге, самой трудной для тебя и особенно для меня. Ты должен проститься со мной навсегда. Не спрашивай почему; я не могу и не хочу сказать тебе это».

— И не нужно, я давно уже догадался, — ответил Арсен. — Ты ничего не говорила мне, и я думал, что мой долг оставаться до тех пор, пока тебе нужно будет мое покровительство. Но раз, вместо того чтобы помогать, оно вредит тебе, я ухожу. Только не говори, что это навсегда, и обещай, что позовешь меня, как только я буду тебе нужен. Стоит тебе сказать слово, подать мне знак — и я буду подле тебя. Знаешь, Марта, если хочешь, я каждый день буду проходить мимо твоего окна, привяжи только к ручке окна платок, ленту, какой-нибудь другой предмет, и в тот же день я прибегу. Обещай мне.

Марта, плача, пообещала. Арсен больше не возвращался. Но для Ораса и этого было мало. Однажды, когда он, как обычно, увел Марту к себе, мы напрасно прождали ее к ужину, а вечером получили от нее такую записку:

«Не ждите меня, дорогие, благородные друзья. Я не вернусь больше в ваш дом. Я узнала, что своим благополучием была обязана не только вашему великодушию, но что долгое время мне помогал Поль, как помогает и теперь, поскольку вся мебель, которую вы якобы ссудили мне, принадлежит ему. Вы понимаете, что, узнав об этом, я не могу больше ею пользоваться. К тому же люди так жестоки, что дурно истолковывают самые добродетельные чувства. Не хочу повторять вам все сказанные обо мне низости. Я предпочитаю положить им конец и, с болью отрываясь от вас, говорить лишь о вечной моей признательности за вашу доброту и о неизменной привязанности, какую всегда будет испытывать к вам

ваш друг Марта».

— Еще одна подлость Ораса! — воскликнула в негодовании Эжени. — Он выдал тайну, которую я доверила ему, рассчитывая на его порядочность.

— Человек может проговориться в приступе гнева, — ответил я, — это случилось, наверное, после какой-нибудь ссоры.

— Марта погибла, — продолжала Эжени, — погибла навеки! Теперь она безоглядно отдалась дурному человеку!

— Не дурному, Эжени, а, что еще страшнее для нее, слабому человеку, которым руководит тщеславие.

Я тоже был возмущен и крайне охладел к Орасу. Предчувствуя несчастья, грозившие Марте, я тщетно пытался предотвратить их. Все наши старания вернуть ее оказались безуспешными. Предвидя, что без борьбы мы не уступим ему его жертву, Орас поспешил переменить квартиру. Он снял комнату в другом квартале и жил там с Мартой так уединенно, что нам потребовалось больше месяца, чтобы отыскать их. Когда же это удалось, было уже слишком поздно убеждать их менять решение и сложившиеся привычки. Наши увещания только сильнее восстановили обоих против нас. Орас так подчинил себе свою любовницу, что она совсем перестала нам доверять. Забывая, что нередко она сама рассказывала нам о всех обидах, какие он причинял ей, она хотела, чтобы отныне мы поверили в ее счастье, и упрекала нас, будто мы без всякого основания приписываем ей какие-то страдания, которые между тем наложили уже глубокий отпечаток на ее лицо. Мы предвидели, что если не теперь, то скоро ей понадобятся деньги и работа, но не могли уговорить ее принять от нас хотя бы незначительную помощь. Она отклонила наши предложения даже с каким-то высокомерием, которого раньше никогда не проявляла.

— Я все равно стала бы бояться, — сказала она, — не скрывается ли опять за вашими услугами какое-нибудь благодеяние Арсена; и хотя мне известно, как вы были всегда великодушны ко мне, признаюсь, мне трудно простить вам справедливое недоверие Ораса, вызванное таким положением вещей.

В своей преданности несчастной подруге Эжени доходила до истинного героизма; но все было тщетно. Орас ненавидел ее и настраивал против нее Марту. Все проявления нашей предупредительности принимались сдержанно, даже холодно. В конце концов это обидело и утомило нас; поняв, что нас избегают, мы не захотели быть навязчивыми. За всю зиму мы виделись не больше трех раз; а весной, встретив однажды Ораса на улице, я убедился, что он притворяется, будто не узнает меня, видимо желая избежать разговора. Это дало нам повод считать, что мы окончательно рассорились, чем я был очень огорчен, а Эжени и того больше. Она не могла без слез произносить имя Марты.

ГЛАВА XVIII

Из романов, по которым Орас изучал женщин, он вынес о них такое смутное и противоречивое представление, что играл с Мартой, как ребенок или кошка играют с каким-нибудь неизвестным предметом, одновременно и притягивающим и пугающим. После мрачных, фантастических женских образов, которыми романтизм насытил воображение молодых людей, в литературе начал возрождаться стиль, характерный для искусства восемнадцатого века, — стиль помпадур, как стали его называть, и нашими грезами завладели красавицы более соблазнительные и опасные. Жюль Жанен[121] дал к этому времени, как мне кажется, удачное определение прелестного во вкусах, в искусстве, в моде. Он давал его по любому поводу, всегда изящно и остроумно. Школа Гюго украсила уродливое и отомстила за него классической школе с ее каноном прекрасного. Школа Жанена облагородила манерное и вернула ему все обаяние, слишком долго отрицавшееся и заклейменное суровым презрением наших республиканских вкусов. Литература творит иногда такие чудеса совершенно незаметно. Она воскрешает поэзию