Читать книгу - "Дождь-городок - Павел Александрович Шестаков"

запомнился большой дорогой радиоприемник. Он стоял в том углу, где держат иконы, и был накрыт вышитой накидкой. А икон не было совсем. Мне даже странным показался этот пустой, чисто выбеленный угол: я уже привык в Дождь-городке к темным божьим ликам, окаймленным цветастыми украинскими рушниками.

Ну и хозяева запомнились, само собой… Они были в комплекте, то есть и отец, и мать, и сын. И все трое смотрели на меня и ждали: отец за столом, широко раскинув локти по вышитой скатерти; мать в дверях, прислонившись плечом к косяку, как вратарь к штанге, а сын в углу, на стуле, с любопытством ожидая начала представления.

— Я бы хотел поговорить о поведении вашего сына, — начал я и остановился в надежде, что отец отправит чадо из комнаты. Но он не пошевелился. «Ну что ж, пусть послушает!» Я начинал злиться. — Аркадий совершил очень нехороший поступок, — продолжил я по возможности сдержанно, хотя мне хотелось сказать просто: «Сволочь ваш Аркадий». — Дело в том…

— В чем дело, уважаемый товарищ учитель, нам известно, — прервал меня отец.

— От Аркадия? — не удержался я, и напрасно, потому что сейчас же получил ответный удар.

— А мы ему верим. Он нам не брешет.

Я отступил:

— Это хорошо. Значит, вы все знаете, и мне можно вам не рассказывать…

— Значит, можно не рассказывать.

Я почувствовал, что теряюсь, но постарался взять себя в руки.

— Какое же у вас мнение обо всем случившемся?

— У нас есть свое мнение, товарищ учитель.

— Вот и выскажите его, пожалуйста!

Я уже понимал, что говорю слова, которыми людей этих не проймешь, но других слов я не знал, да и не позволено было мне говорить другими словами.

— У нас не мнение, товарищ учитель, у нас вопрос.

— Ко мне?

— И до вас тоже.

— Я слушаю вас.

— Тогда скажите, будь ласка, где в наших советских законах записано, что солдатам разрешается бить детей?

Я повернулся к Аркадию и тут только заметил, что нижняя губа у него припухла. Не сильно, правда, нокаутом и не пахло, но хороший шлепок перепал ему несомненно. Об этом скотина Тарас мне ничего не сказал! Положение осложнилось, и все-таки я не мог не порадоваться, глядя на припухшую губу. «Молодчина, солдат, прости ради бога, что мне придется осудить тебя! Я ведь всего-навсего школьный учитель, мне нельзя допускать ничего непедагогичного». Но зато я мог улыбнуться. И я улыбнулся, рассматривая эту губу, улыбнулся в открытую, чтоб они знали, как я отношусь к их ненаглядному отпрыску. А потом уже можно было осудить и солдата.

— Конечно, солдат не прав. Но ведь то, что делал ваш сын, очень скверно. Это гораздо хуже, чем списать задачу или покурить тайком…

— За курево я ему шкуру спущу.

— А оскорбить, унизить человека…

Ох уж эти книжные слова! Не они тут были нужны, не они. И я убеждался в этом сразу же, едва успевал закрыть рот.

На этот раз подача шла от матери.

— Не развалятся потаскухи эти. Знаем мы, кто там, в городе, асфальт протирает.

Нет, не мне было перевоспитывать это семейство!

— Жаль, что вы так думаете…

— А нам думать нечего. Мы знаем… Извините, молодой человек, сколько вам лет, поинтересоваться можно? — спросил отец едко.

— Возраст мой не секрет, конечно, но к нашему разговору он не относится.

— Напрасно так полагаете. Чтоб молодежь учить, нужно иметь богато жизненного опыту, товарищ педагог. Разбираться нужно уметь, что за ученик, как он воспитан.

Мать перебила его:

— Да вы хоть соседей спросите, каждый скажет, что за сын у нас! А его какой-то солдат по лицу кулаком! Нет уж, мы этого так не оставим! Мы к его командиру пойдем.

Продолжать дискуссию было бесполезно.

— Я не собираюсь оправдывать солдата, но и вы Аркадия зря так защищаете.

— А уж это нам лучше знать, молодой человек. И не с тем разговором вы до нас пришли. Солдат бил, да чтоб еще и родной батько всыпал!

— Никто не предлагает вам бить Аркадия. Думаю, что ему это не угрожает.

— Можете быть уверены.

— Не сомневаюсь.

Я встал.

Но им было мало победы, им нужна была капитуляция.

— Значит, вы, товарищ учитель, насчет солдата поняли?

— Да, солдата понять можно.

Я не мог не сказать этого, потому что это было самое малое из того, что я хотел сказать. Бандура-старший скривился:

— Это вас в институте так учили или вы собственным понятием уразумели?

— Собственным понятием…

— Ну, а у нас, товарищ дорогой, другие понятия. Так что мы лучше об этом деле с директором побалакаем.

— Могу вас заверить, он скажет вам то же самое, что и я.

— А может, что и другое.

На прощание Бандура-сынок вполне почтительно подал мне шапку. Ведь он все-таки оставался в моем классе.

Обратно я шагал, не попадая на шпалы и не замечая под ногами щебенки. Сто раз я слышал о воюющих с «несправедливыми» учителями родителях, и они всегда представлялись мне юмористическими, опереточными персонажами. Вот тебе и оперетта!

На станции попыхивали белым паром локомотивы. У перрона стоял пассажирский поезд, и люди, накинув на плечи пальто и платки, бегали в открытые двери ресторанного буфета.

Вокзальный динамик ревел голосом, вовсе не похожим на голос Шульженко:

О любви не говори,

О ней все сказано…

Потом голос переходил в хрип, а из хрипа уже появлялась последняя строчка:

…а молчать не в силах — пой!

Наверно, мне следовало спеть… Но пришлось не петь, а докладывать директору. Тарас почувствовал, что история не закончилась, и сбыл меня с рук.

— Расскажите обо всем Борису Матвеевичу.

Вот я и рассказывал.

Это был первый наш разговор после педсовета, но я не вспоминал о педсовете. «Каким бы ни был Троицкий, — думал я, — он прежде всего учитель, проработавший в школе не один десяток лет, а значит, человек, который должен понять и поддержать меня хотя бы из корпоративной солидарности. Ведь речь шла о чести школы».

Директор выслушал меня внимательно, время от времени пожевывая тонкими губами и постукивая пальцами по ручкам своего завитушчатого кресла времен коронных гетманов. Когда я кончил, он сочувственно развел руками. Слегка, не театрально, а сдержанно, так, как и нужно было.

— Педагогический труд, Николай Сергеевич, это не широкая столбовая дорога. Шипов нам достается больше, чем роз. С людьми имеем дело, а люди — самый сложный из механизмов. Поэтому главное в нашей работе — больше самокритики, меньше самоуверенности.

— Вы считаете, что это правило относится и