Читать книгу - "Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс"

– Ага.

Я был рад, что он позвонил мне. Но еще был рад, что он не может меня навестить. Не знаю почему. Я вдруг подумал: «Теперь моя жизнь будет другой». И постоянно повторял это себе. Я задумался, каково было бы потерять обе ноги. Ведь в каком-то смысле я их потерял. Просто не навсегда, а на время.

Я попытался ходить с костылями, но ничего не вышло. Конечно, медсестры с мамой меня предупреждали, но я хотел убедиться лично. Освоить костыли с несгибающимися ногами и загипсованной левой рукой оказалось решительно невозможно.

Мне было неудобно делать абсолютно все. Но особенно невыносимо – пользоваться уткой. Это казалось ужасно унизительным – вот, пожалуй, самое подходящее слово. Я даже помыться нормально не мог – с одной-то здоровой рукой. Хорошо хоть пальцы шевелились все. Уже что-то.

Я учился управлять инвалидным креслом с вытянутыми ногами. И дал креслу имя – Фидель.

Вскоре доктор Чарльз пришел навестить меня в последний раз.

– Ну что, ты подумал над тем, что я тебе сказал?

– Ага, – кивнул я.

– И?

– И пришел к выводу, что вы правильно поступили, когда решили стать хирургом. Психотерапевт из вас вышел бы паршивый.

– Ты всегда такой умник, да?

– Всегда.

– Что ж, можешь отправляться домой и умничать там. Как тебе такое предложение?

Мне захотелось его обнять. Я был счастлив. Целых десять секунд я был счастлив. А потом встревожился.

Я прочел маме лекцию.

– Пока я буду дома, тебе запрещается суетиться.

– Вечно ты выдумываешь какие-то правила, Ари.

– Только одно: никакой суеты.

– Тебе нужна будет помощь, – возразила она.

– И побыть одному – тоже.

Она улыбнулась.

– Большой брат следит за тобой.

Я улыбнулся в ответ.

Даже когда я злился на маму, я все равно ее любил. Интересно, нормально ли это для пятнадцатилетних парней – любить свою маму? Может, да. А может, и нет.

Помню, как забирался в машину: пришлось улечься на заднее сиденье – а сделать это было чертовски непросто. Хорошо хоть папа был сильный. Но все равно дельце оказалось ужас какое непростое; к тому же родители боялись сделать мне больно.

По пути домой никто не произнес ни слова. Я смотрел в окно и искал в небе птиц.

Мне хотелось закрыть глаза и провалиться в тишину.

Шесть

На следующее утро мама помыла мне голову.

– Какие у тебя красивые волосы, – сказала она.

– Я думаю начать их отращивать, – отозвался я.

Как будто у меня был выбор. Поездка в парикмахерскую стала бы настоящим кошмаром.

Мама протерла меня мочалкой.

Я закрыл глаза и сидел, не шевелясь, чтобы не мешать ей. Она меня побрила.

Когда она ушла, я расплакался. Мне еще никогда не было так грустно.

Мне никогда не было так грустно. Мне никогда не было так грустно.

Сердце изнывало от боли даже сильнее, чем ноги.

Я знал, что мама меня слышит. К счастью, она дала мне поплакать в одиночестве.

Большую часть дня я просто смотрел в окно. Еще я учился передвигаться по дому на инвалидном кресле, а мама постоянно переставляла вещи, чтобы мне было удобнее.

Мы много друг другу улыбались.

– Можешь посмотреть телевизор, – предложила она.

– От него мозги тухнут, – ответил я. – Лучше почитаю книгу.

– Тебе она нравится?

– Ага. Правда, она тяжелая. И дело не в словах. Скорее в содержании. Судя по всему, мексиканцы не единственные бедняки на Земле.

Мы переглянулись. И хоть с виду мы оставались серьезны, внутренне мы улыбались.

На ужин приехали сестры. Племянники и племянницы расписались у меня на гипсе. Я много улыбался; все болтали и смеялись, и казалось, что мы самая обыкновенная семья. Я был рад за маму с папой, потому что подозревал, что в последнее время они много из-за меня грустили.

Когда сестры ушли, я предложил родителям пойти посидеть под навесом перед домом. Я сидел на своем Фиделе. Мама с папой – в креслах-качалках.

Мы пили кофе.

Мама с папой держались за руки. Интересно, – думал я, – каково это – держать кого-то за руку? Наверное, иногда в чужой ладони можно найти все тайны Вселенной.

Семь

Лето выдалось дождливым. По вечерам на небе, словно стая воронов, собирались облака, и шел дождь. Я влюбился в гром. Прочел «Гроздья гнева». Потом «Войну и мир». Я решил прочитать все книги Эрнеста Хемингуэя. Папа решил читать вместе со мной. Наверное, для нас это был способ общения.

Данте приходил каждый день.

Говорил, как правило, он, а я его слушал. Он захотел прочесть мне вслух «И восходит солнце». Я не стал возражать: в упрямстве мне никогда не победить Данте Кинтану. Так что каждый день он читал мне по главе из книги. А потом мы их обсуждали.

– Грустная книга, – заметил я.

– Ага. Потому-то тебе и нравится.

– Ага, – согласился я, – именно поэтому.

Он не спросил, понравились ли мне его наброски. Я был этому рад, потому что убрал его блокнот под кровать, так и не открыв. Наверное, так я наказывал Данте. Он поделился со мной той частью своей души, которую никогда прежде никому не показывал. А я даже не стал смотреть. Но почему?

Однажды он обмолвился, что все-таки ходил к психологу. Я надеялся, что он не станет рассказывать мне о приеме. Он не стал. И я был рад. А потом вдруг разозлился на него за это. Согласен, я был ужасно капризный. И противоречивый. Да, именно так.

Данте не сводил с меня взгляда.

– Что?

– А ты собираешься?

– Куда?

– К психологу, болван.

– Нет.

– Нет?

Я посмотрел на свои ноги.

Я знал, что он снова хочет извиниться. Но он сдержался.

– Мне стало легче, – сказал он. – После походов к психологу. Не так уж это и плохо. Мне правда помогло.

– Пойдешь еще?

– Возможно.

Я кивнул.

– Разговоры помогают не всем.

Данте улыбнулся:

– Тебе-то откуда знать?

Я улыбнулся в ответ.

– Ага, мне-то откуда знать.

Восемь

Не знаю, как это случилось, но однажды утром Данте пришел и решил, что сегодня именно он оботрет меня губкой.

– Ты не против? – спросил он.

– Обычно этим занимается моя мама, – заметил я.

– Она не против, – сказал он.

– Ты ее спросил?

– Ага.

– А, – сказал я. – Но все равно этим занимается мама.

– А папа? Он тебя ни разу не мыл?

– Нет.

– Не брил?

– Нет. Я и не хочу.

– Почему?

– Просто не хочу.

Он немного помолчал, потом добавил:

– Больно я тебе не сделаю.

Ты уже сделал мне больно, – хотел сказать я.