Читать книгу - "Завтра в Берлине - Оскар Кооп-Фан"

наверное, еще когда любил Эмму. Но он потерял ее. И попросту пробует что-то другое. Никакого смысла тут нет. Будем жить ради того, что любим. Раньше это была Эмма, теперь – бутират. И этой страсти он отдается целиком. Его не волнует, насколько подходящий это образ жизни. Ему подходит, вот и все. Может, это временно, может, нет. Ну а пока он играет в официанта.

Они поели немного, потом пришла Астрид. Это подружка Тобиаса, она их подстрижет. Она работает парикмахером и принесла металлический чемоданчик со всем необходимым.

Все сидят за кухонным столом, болтают и закидываются. Играет музыка. Ленивое веселье.

Астрид двадцать пять. Она работает в восточной части города, в довольно пафосном салоне. Она брюнетка, скорее симпатичная: красота ее не сбивает с ног, но милые движения и то, как она смотрит, улыбается, делают ее обаятельной, даже трогательной. Румяные щечки, каре; такая окружит вас нежностью, вниманием и заботой хоть на парикмахерском кресле, хоть в постели. Может, кожа ее не источает невероятных ароматов, но она нежна – достаточно, чтобы ласкать ее всерьез. С такой красотой не будет великих приключений, но будет честная, милая жизнь.

Франц смотрит на нее, когда она говорит, смеется ее шуткам, хочет узнать ее, приобщиться к ее покою, к радости нежной простоты. Она любит стричь, это ее ремесло.

Пора за дело. Франц идет мочить голову, Тобиас несет стул в комнату, ставит напротив зеркала.

Она касается головы Франца и по-особому прихватывает пряди, оценивая длину: тремя пальцами, от корней до концов. Она все делает профессионально и изящно, с образцовой мягкостью.

Франц сидит и смотрит на нее в отражении. Вот она стоит сзади, пристально созерцая его волосы. Иногда взгляды их встречаются в зеркале; она улыбается на миг и возвращается к делу. Уже давно никто не заботился о Франце вот так, внимательно и бережно.

Она по-дружески оказывает ему услугу, хотя они знакомы считаные часы. Она подступает ближе, прислоняется животом к спинке стула, время от времени грудь ее задевает затылок Франца. Волнующая близость, почти как в танце; он – сидит лицом к зеркалу, она – стоит за ним. Он чувствует ее дыхание, чувствует, как она почти прижалась к нему сзади. Смотрит на нее в зеркало – и она видится ему красивой.

Стрижка кончена, они расходятся. Паркет устилают опавшие пряди, тайные свидетели той близости. Теперь очередь Армана, потом Тобиаса, но они – не кавалеры, танца не будет. Она подстрижет им волосы, и все.

Они еще немного пробудут в квартире, плавая в волнах музыки и веществ, а потом весело помчатся в «Золотые ворота», со свежими стрижками на головах.

Часть четвертая

«Земля обетованная вдруг отступила»[20]

I

Прошло несколько недель. Арман сидит у себя в комнате и пишет в своем черном блокноте.

Наконец-то вести от Тобиаса. Невеселые, но обнадеживающие (я боялся, он мертв). Его закрыли, до 23-го минимум. Передоз в метро и при себе порошка на две штуки евро. Говорит, нашел, но думаю, это Фриц решил завязать – у него кореша парализовало (прыгнул из окна под кислотой), – вот и отдал ему. Письмо от него немного путаное. Но это все, что есть. Как он и просил, я сказал Францу, что он в Париже; немного совестно ему врать (мы вместе искали Тобиаса повсюду, надеясь, что он не покончил с собой – думаю, такая мысль у него и была). Хотел бы я приехать повидаться; но он не хочет посещений, адреса не оставил. Хоть что-то бы для него сделать.

И та фраза в конце: «Тюрьма – это ад».

Ему не хватало передряг. Ударов рока – но такое чувство, что рок бьет ребенка. Надеюсь, он хотя бы знает, что может на меня рассчитывать. Я чувствую, будто я в долгу перед ним, да и просто это мой долг – помочь ему всем, чем могу. Но пока что не могу ничем, хотя помощь ему явно понадобится.

Я сдерживаюсь, будто нарочно не даю грусти завладеть собой, потому что чувствую, что иначе уже не оправлюсь.

II

Будка фотоавтомата. Арман пучит глаза, глядя в пустоту объектива. Четыре вспышки слепят его одна за другой. На нем красная шапка; он курит. Он встает, отодвигает занавеску и ждет на улице возле будки, когда вылезут снимки. Они падают полоской. Он смотрит, посмеивается над ними, потом убирает в карман пальто. И уходит. Тротуары Каштаниен-аллее все в буром снегу.

Торговый центр. Арман стоит на эскалаторе. Слушает музыку в наушниках. Голова качается в такт. Потом он спускается в супермаркет. В руке у него список. Он как будто потерян.

Комната. Арман вскрывает два пакетика. Насыпает на зеркало дорожку кетамина, вторую – «скорости». Надевает наушники от плеера и занюхивает обе. Берет краски и пишет немного, на фанерке, прямо на полу. Но творческий порыв утомляет его. Он танцует один, привязанный проводами к плееру, будто хочет действия, но не результата.

Арман подходит к дверям «Бергхайна». Вид у него слегка потрепанный, словно печаль чуть сдвинула его черты. Фейсконтрольщик узнает его и даже замечает, что в нем пропала прежняя свежесть. Хотел бы он сказать ему, вот так, запросто: «Давай, дружище, ступай домой. Нельзя так наседать, сломаешься. На дворе воскресенье, холодно, но небо ясное. Ступай домой, приятель, ты стоишь большего». Но он молчит, это его работа – смотреть, как все они, один за другим, переступают порог.

Арман входит. В трусах у него спрятаны склянка с бутиратом, «скорость» и кетамин.

III

Астрид переехала к Францу.

Они цапаются немного, смеются и целуются. Ему нравится чувствовать кожей дрожь ее тела.

Они сходятся и разбегаются, кружат друг вокруг друга, будто хотят слиться запахами.

У Астрид три дня не будет смены, и потому они не вылезают из постели. Они целуются, смотрят сериалы на ноутбуке Астрид, временами спят. И занимаются любовью, вдали от всех, между дремой. Они, влюбленные, исследуют друг друга в своем убежище и покидают его только при крайней нужде: налить воды, сходить в туалет. Для них совершенно естественно быть здесь, курить, есть, разговаривать и ласкать друг друга под защитой толстого одеяла. В этом мире так холодно. И они греются в укрытии. Вдвоем, вне времени.

Это редкое счастье – зарождающаяся любовь, еще чистая, ничем не скованная; часами напролет вы вдвоем, ничего не делаете, потому что