Читать книгу - "Книга воспоминаний - Петер Надаш"

общим столом в совершенно невероятных обстоятельствах, почти в тот момент, когда умер граф Штольберг; но теперь он лежал с перерезанным горлом в луже запекшейся крови на полу соседнего апартамента, а прибывшие на место происшествия сыщики из Бад-Доберана, после того как извлекли из темного закутка угольного подвала явно помешавшегося от собственного поступка и истерически кричащего убийцу, за каких-нибудь полчаса пролили свет на интимную связь, которая сложились между Юлленборгом и мной с фрейлейн Штольберг, а также на особую привязанность нас обоих к этому самому коридорному; так что своей любезностью и не лишенной определенной надменности предупредительностью я намеревался развеять все подозрения в том, что к этой грязной, закончившейся убийством истории я имею какое-либо отношение.

Я благодарил судьбу и свою несговорчивость за то, что не фигурировал на тех поразительной красоты фотографиях, на которых несчастный Юлленборг запечатлел полураздетую молодую графиню и совершенно обнаженного коридорного, а фотографии эти, возможно, именно в данный момент оказались уже в руках полицейских, досматривающих вещи убитого; между тем мой несчастный молодой друг горячо, иногда даже со слезами умолял меня, говоря, что ему нужны трое, что рядом с неотесанным крепким телом слуги не хватает моей готически стройной хрупкости, или, как он еще выражался, «между двумя крайними полюсами здоровья должна быть представлена изумительная красота болезни».

И поэтому я, естественно, категорически отрицал подозрения, облеченные в вежливые и юридически заковыристые формулировки, согласно которым с коридорным слугой и графиней Штольберг меня связывали предосудительно близкие отношения, и по этой причине я должен хоть что-то знать о мотивах убийства, но улик у них не было, больше того, в течение этих двух месяцев нашего трагического знакомства я, словно бы ожидая возможного разоблачения, всегда проникал в номер Юлленборга, превращенный им в студию, через дверь террасы, точно так же, как двадцать лет назад в поисках тайных ночных наслаждений проскальзывал в апартамент фрейлейн Вольгаст мой отец, и, следовательно, свидетелей моих вечерних или ночных визитов быть не могло; так что я не юлил и не осторожничал, а назвал упомянутое предположение смешной клеветой и бредом и, беспечно пожав плечами, заявил инспектору, что мне также ничего неизвестно о том, имел ли с названными персонами покойный господин Юлленборг какие-то связи, которые можно назвать интимными.

Правда, добавил я, я не был с ним в достаточно тесных дружеских отношениях, чтобы он посвящал меня в подобные вещи, но я знал его как человека добропорядочного и прекрасно воспитанного, для которого, независимо от его личных пристрастий, было просто немыслимо впутаться в какие-то сомнительные с нравственной точки зрения отношения с простым слугой; я разыгрывал перед инспектором доброжелательного и почти идиотски наивного человека, пытаясь выскользнуть из ужасной ловушки, ведь если учесть, что коридорный был еще несовершеннолетним, то мне могли предъявить обвинения не только в противоестественном блуде, но и в растлении малолетних; и чтобы придать некоторую психологическую достоверность своему наивному высказыванию, я, еще раз пожав плечами и понизив голос до доверительного шепота, спросил инспектора, а имел ли он удовольствие лицезреть фрейлейн Штольберг без перчаток.

Немигающими глазами инспектор пристально уставился на меня; то была самая странная пара глаз, которую я когда-либо видел в жизни: они были светлые и прозрачные, холодные и почти бесцветные, с неким странным переходом между дымчато-голубым и туманно-серым, при этом довольно большие глазные яблоки, видимо, из-за какого-то нарушения или болезни, постоянно были покрыты густой пленкой слез, отчего складывалось впечатление, будто каждый, выдаваемый им за безобидный, вопрос и каждый мой нарочито невинный ответ наполняли его чувством глубокой печали, словно все, и само преступление, и моя ложь, и скрывающаяся от него истина, вызывало в нем боль, но лицо его и глаза оставались при этом совершенно бесстрастными и холодными.

Только движением глаз инспектор дал мне понять, что не понял моего намека и был бы весьма признателен, если бы я пояснил, что я имел в виду, говоря о барышне.

Естественно, я предполагал, что фрейлейн Штольберг не выдаст меня, будет молчать или даже все отрицать, хотя оставшиеся фотографии Юлленборга свидетельствовали против нее.

Молчаливый вопрос инспектора побудил к безмолвию и меня, и я на себе показал ему, как срослись на руке фрейлейн Штольберг пальцы; вот почему ей постоянно приходится носить перчатки, добавил я вслух; они у нее как копытца.

Инспектор, мужчина дородный и добродушный, преисполненный спокойствия и профессионального достоинства, каковая внешность, наверное, служила ему добрую службу в его непростой работе, стоял, скрестив руки на груди, в дверях террасы, мы разговаривали с ним стоя, что означало, что это еще не допрос, но все же и не безответственная болтовня; но вот он расплылся в улыбке, которая из-за постоянно слезящихся глаз казалась болезненной, и, как бы отбросив в сторону все мои аргументы, заметил, что, по его опыту, на некоторых эмоционально неуравновешенных людей различные физические аномалии и уродства оказывают не отталкивающее, а, прямо наоборот, притягательное воздействие.

Я почувствовал, что краснею, и по его подернутым слезами глазам было видно, что предательская перемена в моем лице не осталась для него незамеченной, но волнение, которое он как бы ненароком вызвал во мне, возымело и обратное действие: от удовлетворения, что ему удалось на минуту разоблачить меня, слезы его стали такими обильными, что если бы он непривычно быстрым для столь флегматичного человека движением не выхватил из кармана своих мешковатых брюк носовой платок, то все его красновато-припухшее лицо было бы залито сейчас слезами.

Выходит, я тоже отношусь к числу таких эмоционально неуравновешенных людей, невольно подумал я, и вдруг вспомнил момент, когда в тишине купе, прерываемой стуком колес, в сеющемся с потолка тусклом свете лампы барышня, глубоко заглянув мне в глаза, медленно и безжалостно стянула перчатки и открыла мне тайну своих рук.

Я замер, не в силах перевести дыхание, и уставился на это диковинное зрелище: природа соблюла полную симметрию! у нее было по четыре пальца, причем сросшиеся средние и безымянные пальцы на каждой руке заканчивались одним огромным плоским и необычно бледным ногтем, и я должен признаться, что эта своеобразная аномалия не только не изумила меня, да, прав был инспектор! не только не вызвала отвращения, а словно дала мне жестокое, но и притягательное объяснение ее хрупкой и беззащитно чувственной красоты, за которой по ходу совместной поездки я часами тайком зачарованно наблюдал, подглядывал и не мог разгадать, в чем же ее секрет.

Она как бы объяснила мне этим жестом, что все особенности нашего тела, все свойства, способности, все их пороки и