Читать книгу - "Произведение в алом - Густав Майринк"

- Так, а теперь займемся головой, - внезапно ворвался в мой слух, возвращая меня к действительности, бодрый голос Фрисландера.

Вынув из кармана круглую деревянную чурку, художник принялся за работу.

Свинцовая усталость навалилась вдруг на меня - чувствуя, что веки мои сами собой смыкаются, я отодвинул свое кресло в тень.

В каморке воцарилась тишина, слышно было, как в казанке закипала вода для пунша, потом тихо звякнули стаканы - это Иошуа Прокоп наполнил их горячим напитком. Сквозь плотно закрытое окно проникали едва слышные звуки разудалых танцевальных мелодий - подхваченные ветром, они по-прежнему доносились откуда-то снизу и то смолкали совсем, то вновь воскресали...

Не хочу ли я чокнуться?.. Похоже, это голос музыканта, но почему он такой далекий?.. Ответа с моей стороны не последовало: я впал в столь полную и безнадежно глубокую прострацию, что даже помыслить не мог о том, чтобы произносить какие-то слова.

Внутренний покой, овладевший мной, был таким чистым, гармоничным и непоколебимо монолитным, что я, казалось,

превратился в кристалл. Уж не сон ли это? И, чтобы убедиться в том, что все это наяву, я сосредоточил свой немигающий взгляд на резце в руках Фрисландера - таинственно поблескивающая сталь так и сновала вокруг деревянной головы, что-то подрезая и подтачивая, и ажурные завитки мелких стружек бесшумно и завороженно осыпались на пол...

И вновь слуха моего, словно преодолевая бездну времен, коснулся монотонный голос Звака - старик рассказывал чудесные истории из жизни своих любимых марионеток, плавно и незаметно переходившие в фантастические сюжеты тех очаровательно манерных пьесок, которые он сочинял для своего кукольного театра.

Прихотливо петляющая застольная беседа коснулась вдруг доктора Савиоли и его благородной возлюбленной, супруги какого-то аристократа, тайно встречавшейся с доктором в соседней мансардной студии.

И вновь привиделась мне злорадная гримаса Аарона Вассертрума и его снулые рыбьи глаза...

Может быть, следовало рассказать Зваку о том, что тогда случилось? - подумал я и... и промолчал, почтя за лучшее держать язык за зубами; кроме того, было очевидно, что, даже если бы захотел, я не смог бы издать ни звука.

Внезапно взгляды сидящих за столом обратились ко мне, и Прокоп очень громко и четко сказал: «Он уснул», - это было произнесено таким нарочито зычным голосом, что звучало почти как вопрос.

Дальнейшая беседа велась моими гостями вполголоса, и я сразу понял, что они говорят обо мне...

А резец Фрисландера так и летал, так и вертелся, творя деревянную голову, и свет лампы, отраженный его сверкающей сталью, слепящими бликами колол мне глаза.

Мне вдруг послышалось: «душевнобольной»... Разговор явно оживился, голоса звучали громче...

- Таких тем, как Гол ем, при Пернате лучше избегать, - с упреком заметил Иошуа Прокоп. - Когда он рассказывал об экзотическом пришельце, якобы принесшем ему какую-то

страшную каббалистическую книгу, мы помалкивали и не задавали никаких вопросов. Бьюсь об заклад, что все это ему привиделось.

- Ну что ж, вы совершенно правы, - кивнул Звак. - Это все равно что с пылающим факелом войти в старинные, в течение многих десятилетий не открывавшиеся покои, стены и потолок которых обтянуты ветхой, полуистлевшей обивкой, а иссохшие половицы покрыты таким толстым слоем вековой пыли, что ноги утопают в нем по щиколотку: одна-единственная искра - и весь этот прах минувших столетий мгновенно обратится в бушующее пламя...

- Как долго находился Пернат в сумасшедшем доме? Какая жалость, ведь ему нет еще и сорока!.. - грустно вздохнул Фрисландер.

- Чего не знаю, того не знаю, а уж о том, откуда он родом и чем занимался прежде, и вовсе понятия не имею. Всем своим внешним видом, манерой себя держать, не говоря уже об осанке и этой характерной эспаньолке, он напоминает средневекового французского шевалье. Много-много лет тому назад один старый знакомый психиатр попросил меня принять хоть какое-то участие в судьбе его бывшего пациента и подыскать ему небольшую квартирку в этом убогом квартале, где никто не будет лезть к нему в душу и досаждать праздными вопросами о его прошлом... - Звак бросил в мою сторону озабоченный взгляд. - С тех пор он и живет здесь, реставрирует антикварные вещицы, занимается резьбой по камню - и довольно успешно, по крайней мере на жизнь себе зарабатывает. Поймите, господа, его счастье, что он, похоже, начисто забыл все связанное со своей душевной болезнью. Только, пожалуйста, никогда не спрашивайте Периата о том, что могло бы пробудить в его памяти прошлое, - мой приятель-психиатр буквально заклинал меня не делать этого! «Видите ли, Звак, - говорил он всегда, когда речь заходила о его пациенте, - при лечении подобных психических травм мы придерживаемся особых терапевтических методов: с великим трудом нам удалось изолировать очаг болезни, так сказать, замуровать - да-да, замуровать, ведь во всем мире принято обносить высокой оградой места, с которыми связаны печальные воспоминания»...

Рассказ кукольника пронзил меня, как пронзает беззащитное животное нож мясника, и грубые, страшные лапы мертвой хваткой стиснули мое сердце...

Глухая, подспудная тоска уже давно точила мне душу, рождая смутное подозрение, что я был чего-то лишен, что в моей памяти зияет страшный черный провал, в недосягаемой глубине которого покоится нечто бесконечно дорогое и насильно отторгнутое от меня, - такое впечатление, словно какой-то весьма продолжительный отрезок своего жизненного пути, подобно опасной горной тропе повисшего над пропастью, я прошел как сомнамбула, балансируя между жизнью и смертью и совершенно не замечая головокружительной бездны забытья, разверзшейся у меня под ногами. И сколько ни пытался я доискаться до скрытых корней этой таинственной, исподволь гложущей меня ностальгии, мне это так и не удалось - слишком глубоко они уходили...

Но вот загадка наконец разрешилась, и нестерпимая боль, как от внезапно открывшейся раны, обожгла мне душу.

И та почти суеверная оторопь, которая находила на меня всякий раз, когда я, исследуя свою память, приближался к роковой черте, отделяющей мое прошлое от настоящего, и тот странный, с фатальной периодичностью повторяющийся сон, будто заперт я в каком-то старинном доме с бесконечной анфиладой недоступных мне покоев, и та пугающая пустота, которая зияла в моих воспоминаниях и в которую бесследно канули мои детство и юность, - все, абсолютно все внезапно обрело свое кошмарное объяснение: я был душевнобольным и подвергся гипнотическому внушению, наглухо замуровавшему ту заветную центральную комнату, которая открывала доступ к остальным покоям моего сознания, и превратившему меня в лишенного родины одинокого изгоя.

И ни малейшей надежды когда-нибудь обрести вновь утраченную память!

Тайная печать с сакральными знаками моей судьбы, определяющими мое мышление и поступки, пребывала сокрытой в иной, безвозвратно забытой мной жизни, таким образом, удел мой был печален, ибо никогда не суждено мне познать самого себя: я -