Читать книгу - "Путешествие на край ночи - Луи-Фердинанд Селин"

Тут Зубрёжа позвали из глубины сада: главный врач неотложно требовал его через дежурного санитара.

— Иду, — ответил Зубрёж и успел только сунуть мне черновик речи, которую на мне же и опробовал. Актерский прием.

Больше я его не видел. Он страдал общим пороком всех интеллектуалов — пустословием. Парень знал слишком много, и это сбивало его с толку. Ему всегда требовались всякие фокусы, чтобы взбодрить себя, когда надо было на что-нибудь решаться.

Сейчас я редко думаю о том вечере, когда мы расстались с Зубрёжем: это было давным-давно. Но все-таки вспоминаю. Дома предместья, окружавшие наш парк, вырисовывались тогда особенно отчетливо, как это бывает с любыми предметами в первых сумерках. Деревья как бы вырастали в тени, вздымаясь к небу, где они сливались с ночью.

Я никогда не пытался узнать, что стало с Зубрёжем и действительно ли он «исчез», как поговаривали. Но если это правда, тем лучше.

Семена будущего сволочного мира прорастали еще в самой толще войны.

Чтобы угадать, какой станет наша жизнь, эта истеричка, достаточно было посмотреть, как она неистовствует в кабаке «Олимпия». Внизу, в длинном подвале-дансинге, искоса подглядывавшем за тобой сотней зеркал, она трепыхалась в пыли и отчаянии под негро-иудео-саксонскую музыку. Британцы вперемешку с черными. Повсюду на алых диванах курили и орали меланхоличные и воинственные левантинцы и русские. Их мундиры, полустершиеся теперь в нашей памяти, были ростками сегодняшнего дня, который покамест все еще созревает, но мало-помалу тоже превратится в кучу перегноя.

Каждую неделю, раздразнив в себе вожделение несколькими часами, проведенными в «Олимпии», мы всей компанией отправлялись с визитом к нашей бельевщице, перчаточнице и книгопродавщице мадам Эрот в тупике Березина за «Фоли-Бержер»; теперь его больше не существует, а тогда девочки выводили туда собачек на поводке делать свои дела.

Мы ходили к ней искать на ощупь свое счастье, которому яростно угрожал весь мир. Желаний своих мы, конечно, стыдились, но привередничать не приходилось. Отказываться от любви еще трудней, чем от жизни. В этом мире так уж повелось: то убиваешь, то любишь — и все разом. «Я тебя ненавижу! Я тебя обожаю!» Ты защищаешься, тешишь себя надеждой и отчаянно силишься любой ценой передать жизнь двуногому существу следующего века, словно так уж неописуемо приятно знать, что у тебя будет продолжение и это, в конечном счете, обеспечит тебе вечность. Целоваться — как почесываться: хочется во что бы то ни стало.

Психически я чувствовал себя лучше, но с дальнейшей военной службой было неясно. Время от времени меня увольняли в город. Итак, нашу бельевщицу звали мадам Эрот. Лоб у ней был низкий и до того узкий, что поначалу оторопь брала, зато губы были такие улыбчивые и пухлые, что потом ты не знал, как от них оторваться. Под сенью невероятной похотливости и незабываемого темперамента в ней таилась куча простейших вожделений — хищных и благочестиво-коммерческих.

Благодаря союзникам и, главное, собственному лону она за несколько месяцев составила себе состояние. Надо сказать, что за год до того ее избавили от яичников в связи с воспалением фаллопиевой трубы. Эта освободительная кастрация и стала основой ее благосостояния. Иногда гонорея оборачивается для женщины Божьим даром. Баба, которая только и знает что боится залететь, — та же калека и никогда не пойдет далеко.

И старики, и молодые, как мне тогда казалось, думали, что в подсобках книжно-бельевых лавок можно без труда и по дешевке заняться любовью. Лет двадцать назад так оно и было, но с тех пор многое, особенно по части удовольствий, больше не делается. Англосаксонское пуританство с каждым месяцем все больше иссушает нас и почти свело на нет импровизированные забавы в подсобках магазинов. Все тут же превращается в благонравное супружество.

Мадам Эрот сумела воспользоваться остатками былой вольности, дававшей возможность получить наслаждение встоячку и задешево. Однажды в воскресенье один аукционист не у дел проходил мимо ее магазина, завернул туда да там и остался. Был он чуточку маразматик, но в этом смысле не прогрессировал. Их счастье не вызвало особых пересудов. Под сенью бредовых призывов газет к последним патриотическим жертвам продолжалась, только еще более скрытно, строго размеренная, продуманно предусмотрительная жизнь. Тень и свет, изнанка и лицевая сторона медали!

Аукционист помещал в Голландии капиталы самых ушлых своих знакомых, а сдружившись с мадам Эрот, стал делать то же самое и для нее. Галстуки, лифчики и дамские рубашечки, которые она продавала, помогали ей сохранять клиентов и клиенток, а главное, побуждали их заглядывать к ней почаще.

Начало свиданий с иностранцами и своими, французами, происходило в розовом отсвете занавесок под неумолчный стрекот хозяйки, чья особа, упитанная, словоохотливая и надушенная до одури, могла пробудить игривость в самом увядшем печеночнике. Во всей этой мешанине мадам Эрот не только не терялась, но даже получала барыши — во-первых, деньгами, потому что взимала свою долю с каждой любовной сделки, а во-вторых, уже тем, что вокруг нее усиленно кипели страсти и она сплетнями, намеками, предательством сводила и разводила парочки, получая при этом не меньше удовольствия, чем они сами.

Она без передышки создавала счастье и драмы. Она насыщала жизнь страстями. Торговля ее от этого шла только успешней.

Пруст, сам полупризрак, безвозвратно погряз в бесконечной расслабляющей мешанине обычаев и поступков представителей высшего света, обитателей пустоты, призраков желаний, стеснительных распутников, вечно ожидающих своего Ватто, безвольных искателей несбыточных Кифер[23]. Зато мадам Эрот, крепкая простолюдинка, надежно цеплялась за землю своими животными и алчными вожделениями.

Если люди так злы, то, вероятно, потому, что страдают; но, перестав страдать, они еще долго не становятся хоть немного лучше.

Финансовые и чувственные успехи мадам Эрот еще не успели смягчить ее стяжательские склонности.

Она была не злобней, чем большинство тамошних мелких торговцев, но слишком старалась показать свою доброту и поэтому запоминалась. Лавочка ее была не только местом свиданий, но еще как бы черным ходом в мир богатства и роскоши, где я, вопреки всем своим стараниям, до этого не бывал и откуда, кстати, меня быстро и болезненно выперли после первого же и единственного краткого вторжения в него.

В Париже богачи живут вместе: их кварталы составляют как бы кусок торта, на который похож город: острый конец упирается в Лувр, а круглый край доходит до деревьев между мостом Отейль и заставой Терн; это самый лучший ломоть; все остальное — мука и дерьмо.

Переходя на ту сторону, где живут богатые, не сразу замечаешь, как велика там разница с другими кварталами: разве что улицы почище — и все. Совершить экскурсию во внутренний мир этих людей и вещей позволяют лишь случай или знакомство.