Читать книгу - "Когда нет прощения - Виктор Серж"

так уж невероятно, то искренна ли система? Система плюет на искренность Кранца и идет своим путем. Я поступил правильно, дав Дарье лишь двадцать минут на то, чтобы одеться и приехать на место встречи, кто знает, не предупредила ли она всю свору? Она могла позвонить. Внимание Д. привлек пожилой господин, прогуливающийся взад и вперед по Аллее Саженцев. Но мальчик, подбежавший к деду и взявший его за руку, успокоил Д. Ход его мыслей принял иное направление. Поскольку Кранц все рассказал Дарье, она компрометирует себя, и ей это известно. Что ждет ее? Если только она не пойдет против меня до конца. Это было бы для нее единственным средством спастись, и то ненадежным. Д. сделал вид, что соглашается с ней:

– Кранц – замечательный товарищ. (Мысль: Как ему до сих пор удавалось выжить?) Ты права, Дарья, я пережил нелегкие минуты…

Он повернулся к ней и криво усмехнулся:

– Представь себе, однажды вечером в кабаре я слушал молодую певицу, которая пела глупую песенку о любви:

Я так страдала,

Что сердце вывернулось наизнанку…

Я запомнил эти слова – а я не сентиментален – и послал девушке цветы, приложив к ним визитную карточку с моим предпоследним псевдонимом… Цветы, разумеется, красные…

Он избегал внимательного взгляда ее серых глаз.

– Я увижусь с Кранцем, он сожжет мое письмо. Я вернусь. Если я предстану перед Дисциплинарным советом, то получу – без письма – десять лет. Я очень хочу возвратиться к работе. Если Кранц так влиятелен, как он утверждает, я попрошу пост где-нибудь на Северном морском пути…

– Ты серьезно?

– Да. Этот сад похож на кладбище. Поедем в какое-нибудь кафе в центре. Мне больше не нужно скрываться. Ты спасаешь меня, Даша, я рад, что это делаешь именно ты… Ты все такая же, как в Феодосии… Ты знаешь, я устал…

– Не делай этого, – резко сказала Дарья.

Действительно, все такая же, как и прежде. С лицом девочки-монашки, с усталостью, залегшей в уголках губ и глаз. Посуровевшая.

– Кранц не может сделать ничего… Никто не может… Если ты возвратишься, ты погиб… Ты бы погиб, даже если бы ничего не совершил… И я, вероятно, вместе с тобой.

Он повернулся к ней, пристально глядя в глаза.

– Значит, это я тебя спасаю. Присоединяйся к нам. Где бы мы ни нашли убежище, будь с нами.

– Как ты добр, – сказала она просветлев.

Д. уже жалел о своем порыве. Его вновь охватили опасения. Как заглянуть человеку в душу? Когда собеседник переходит от униженного недоверия к пылкой признательности?

Они шли по безликому бульвару Опиталь, мимо серых домов, фабрик, лечебницы Сальпетриер под звуки свистков, доносившихся с соседнего вокзала. Им встречались грузовики, развозившие еду для закусочных, цемент, молочные продукты «Магги»; «кадиллак» был здесь неуместен так же, как дама, одевавшаяся у кутюрье с Вандомской площади. В этом бесцветном квартале жизнь должна быть банальна, как этикетки на дешевых товарах; без излишней роскоши. Д. и Дарья нашли спокойный кафе-бар, обстановку которого в светло-коричневых тонах оживляли синие пятна графинов на столиках. «Когда же, – спросила Дарья, – у нас появятся такие бары, исполненные уюта, о котором мы уже и не помышляем?»

– Когда нас не будет, – ответил Д. – Мы не думали о поте, крови, дерьме, необходимых для того, чтобы народ благоденствовал.

– Осторожно. Ты говоришь, как крупный капиталист. Разве ты не считаешь, что для этого нужно, в первую очередь, больше благородства и ума? Времена первоначального накопления миновали.

– Не у нас. И наступает время разрушений.

Так они начали двойной монолог, выплескивая навязчивые мысли, которые занимали не только их умы. «Уже два года я живу в каком-то мрачном бреду», – сказала Дарья. «Я тоже…» «Ты знаешь о расхищении фондов Лесотреста в результате различных махинаций? Я случайно узнала об этом, ведь часть этих фондов была передана мной, и вот мне стало известно, куда они ушли и кто отдавал распоряжения! А Толстяк, который признавался в безумных вещах, исходил ядовитой слюной, подлец несчастный, что с ним сделали! Я читала газеты, слушала радио, слышала его бредовые речи, я не могла поверить, не могла никому смотреть в глаза, мне казалось, что все кругом сгорают от стыда… Я попыталась понять. Но как можно понять? Саша, не смотри на меня, как самоубийца…»

– Как самоубийца, говоришь? Нет. Наоборот, я защищаю свою жизнь, чтобы попытаться понять, чтобы увидеть, чем все закончится… Быть может, мы жестоко обманываемся, ибо не знаем чего-то важного? В это я не верю. Плановая, централизованная, разумно управляемая экономика имеет преимущества перед всякой другой; благодаря ей мы выжили в таких обстоятельствах, когда любой другой режим неизбежно бы пал… Но разумное управление должно быть гуманным… Разве бесчеловечность может быть разумной?

– Саша, я задам тебе вопрос, который, возможно, покажется тебе безумным или ребяческим, но все же ответь мне. Не позабыли ли мы о человеке и душе? Быть может, это одно и то же…

– Нет, потому что мы начали с забвения самих себя… Когда индивидуализм перестает быть суровым дарвиновским законом борьбы одного против всех, он становится жалкой иллюзией. Преодолев его, мы нашли в себе силы поднять немалую часть мира, стали лучше и энергичнее. Поэтому мне нравятся те, кто забыл даже свое имя, и выполнил роль закваски событий, которые никто так до конца и не поймет, ибо не будет знать их участников… Мы глубоко ошибались, когда верили, что душа, или сознание (я предпочел бы назвать это так) – пережиток прежнего эгоизма. Если я до сих пор жив, то потому что понял – мы не смогли этого оценить. Не говори мне, что бывает сознание извращенное, развращенное, примитивное, невежественное, переменчивое, угасающее! Не говори мне об условных рефлексах, железистых секрециях и комплексах, описанных психоаналитиками: я хорошо представляю себе, какими чудовищами кишит невидимое дно – во мне, в тебе. И все же есть слабый, но неизменный свет, способный порой проникнуть через гранит тюремных стен и надгробных памятников, слабый свет, независимый от нас, который нас зажигает, озаряет, вершит окончательный суд. Он не принадлежит никому, его не измерить никакими приборами, иногда он неясен, ибо сияет в одиночестве, – и какими скотами мы были, заставив его одиноко угасать!

– Твой слабый свет, знаешь ли, давно описан в литературе. Толстой писал: «Во мраке льется свет…»

– Ошибка, Даша. До Толстого об этом сказал апостол Иоанн, и не он был первым… Я скатываюсь в метафизику и мистику, да? Я по глазам вижу, что ты смеешься надо мной… Мы