Читать книгу - "Тропа пьяного матроса - Владимир Михайлович Гвановский"

Тимур очень любил включать на своём магнитофоне музыку неприятного человека, который пел так, как будто выплёвывал с презрением слова; с обложки кассеты чумазый певец смотрел с ненавистью, скрестив руки, и напоминал Демона Поверженного с картины Врубеля. Тимур ласково называл певца «Костя». Как только альбом заканчивался, я сразу включал кассету обожаемого мной Эдварда Грига. Сергей с удовольствием слушал Грига со мной — такая музыка ему нравилась.

Но настоящую оторопь вызывали у меня ребята с отделения украинской филологии. Они держались одной компанией и чувствовали себя в общежитии, как дома. Каждый воскресный вечер, когда один из них приезжал от родителей и привозил тушёное мясо, гречку, солёные огурцы и самогон, хлопцы устраивали пир, а потом ходили толпой по всем этажам, исполняя хором под баян хит Агаты Кристи:

А ночью по лесу идёт Сатана

И собирает свежие души.

Новую кровь получила зима

И тебя она получит, и тебя она получит!

Среди них выделялся изгой по фамилии Воронец. В его комнате совершенно не было вещей, потому что у бедняги постоянно всё крали, вплоть до зубной пасты. Поэтому парень держал вещи у сестры, жившей в другой комнате. Впрочем, один предмет постоянно лежал на пустом столе студента — Новый Завет, бесплатное издание от Гедеоновых братьев, и на эту книгу никто не покушался. Воронец всё свободное время просиживал рядом с вахтёршей за стойкой — там никто не смел напасть, отпустить леща или посмеяться, а престарелая вахтёрша, похожая на старуху Шапокляк, жалела и подкармливала парня. Нам с Воронцом хватило двух минут разговора, чтоб начать испытывать друг к другу неприязнь, посчитав собеседника сектантом.

Но в мерзком общежитии, источавшем распущенность, жила удивительная девушка с моего курса, которая была не такой, как все. Рита выглядела как закарпатская мавка — пепельно-чёрные волосы заплетала в тяжёлую косу, носила длинные платья и кофточки с национальной украинской вышивкой, глядела печально, как будто ежеминутно переживала за мир, лежащий во зле. Мы быстро подружились и каждый день возвращались с лекций вместе, обсуждая высокое. Я долго не решался сказать ей о самом сокровенном — о Шамбале, о Ментальном мире, о грядущей Эпохе Огня. Но когда однажды на тенистой аллейке, соединявшей филфак и главный корпус универа, я открыл секрет, Рита не удивилась.

— Когда я тебя увидела впервые, подумала про себя: «Молодой человек, герой Достоевского». Ты выглядишь как спешившийся всадник из Откровения Иоанна Богослова, одним взглядом обличающий пороки мира. Я никогда ещё не встречала человека столь цельного и восхищаюсь твоей внутренней силой. Теперь, когда я знаю точно, что ты идёшь путём Ученичества, мне приятно знать, что такие люди есть на Земле.

Я хотел возразить Рите, сказать, что меня днём и ночью одолевают призраки и никакой гармонии нет. Что я постоянно совершаю ритуалы призыва Владыки, просто жаря картошку и стирая футболку — лишь бы выстоять в битве. Но промолчал. Я чувствовал себя иноком с пробитой аурой, через которую в душу лезут тёмные сущности, и с удивлением услышал, что кто-то считает себя грешным и несовершенным, а меня — почти святым. Так влюбилась в Риту моя душа, а вскоре девушку захотело и моё тело, которое жило отдельной жизнью.

Промозглым октябрьским вечером я пригласил девушку на концерт — приезжал какой-то знаменитый пианист и должен был исполнить с оркестром Крымской филармонии произведения Гершвина, в том числе «Rhapsody in Blue», а также «Bolero» Равеля. В концертном зале оказались десятки моих двойников — молодых мужчин с бледными лицами, все в чёрных костюмах и фраках. Их спутницы надели вечерние платья, а вот Рита почему-то пришла в ярко-красных облегающих штанах, и я всю первую часть концерта не мог сосредоточиться на музыке из-за этих штанов на красивых бёдрах. Все медитации, призванные разрушить магию плоти, куда-то пропали — я чувствовал себя телом, кровью, бегущей по жилам, сердцем, выпрыгивающим из груди.

Время духа пришло со вторым отделением. Сцена с музыкантами, двойники в костюмах, даже Рита, сидящая рядом — всё исчезло. Передо мной сиял столб света, возносившийся к небесам, и вокруг столба вились, как кусты дикой розы, узоры скрипок и виолончелей.

Когда мы вышли, ошарашенные, из зала, Рита прошептала:

— Неужели после этого мы снова сможем жить как люди, готовить ужин и обсуждать невыученные уроки? Ведь каждый из нас — дух!

В тот вечер в тёмном, мокром после дождя парке я впервые поцеловал Риту.

Мы с Ритой стали парой, на которую окружающие смотрели с восхищением: не пьют, не курят, носят строгую одежду, всё время вместе, рука в руке. На все вопросы о наших отношениях я отвечал с улыбкой, что, согласно учению Платона о разделённых когда-то душах, я встретил свою половинку — и мне верили. Но с первым поцелуем тёмные сущности вокруг меня никуда не делись; я изнывал, отбиваясь от них молитвами и чтением оккультных книг; молил бесов оставить меня в покое хотя бы тогда, когда лежал у Риты на коленях, слушая в полумраке Второй концерт Рахманинова с кассеты. Мы много времени проводили в комнате девушки, но что-то останавливало меня от того, чтобы попробовать раздеть её. Мне казалось, что для этого нужен какой-то особый обряд, благословение свыше. Грезился белоснежный балдахин над кроватью где-то в лесу, из которого доносятся птичьи трели, и главное — я вожделел снежной чистоты мыслей в моей голове.

Однажды мы с Ритой остались в общежитии на выходные, решив в воскресенье поехать на водопады Красных пещер. Я понимал, что впервые за два года пропущу коллективную медитацию в библиотеке, но успокоил себя мыслью, что мы с Ритой сядем у водопада и помолимся вместе.

— Вадик, ты сегодня переночуешь у меня в комнате? Соседки уехали, а рогули за стенкой снова пьянствуют, мне страшно ночевать самой.

— Конечно, любимая.

Мы выпили чаю с пирогом и залезли под одеяло. Прикосновения девушки были очень приятны, она лежала так близко в тонкой голубой ночнушке. Но я опять был лишён ощущения телесности: мой дух метался где-то под потолком, тело жаждало Риту, но, связанное по рукам и ногам, с кляпом во рту — извивалось и металось. А ум то пытался развязать невидимые путы тела и сам вяз в