Читать книгу - "Проданная деревня - Борис Андреевич Можаев"

над чашкой с медом, одна ударила меня в голову, застряла в моих вздыбленных волосах и забилась, зазвенела высоко и жалобно. Прошкина тотчас бросилась на ее зов; своими скрюченными пальцами ловко выпрастала ее из моих волос, взяла в ладони и поднесла к губам, приговаривая:

– Да что ты, глупенькая, злобишься? Господь с тобой! Здесь все свои. Ах ты глу-упенькая! Ну, успокойся, успокойся.

Пчела и в самом деле утихла, поползла по ее широкой растрескавшейся ладони, взлетела и вылетела в окно.

– Нынче три роя ко мне прилетело. Мне бы взять их, а домиков нету и сделать не из чего.

– Откуда они взялись?

– Да из соседнего села прилетели. Такие уж теперь хозяева пошли. Эх, мать их… – Она опять длинно и скверно выругалась, как давеча на бабу. – Не то чтоб чего вырастить, умножить, – богом данное и то сохранить не умеют. Вот только бы на чужое зариться. Сколько одних ветел на месте Кустаревки осталось… Все поспилили. И на мое зарятся. Бывало, я вокруг своего дома скошу траву, глядишь – воза два сена и набралось. Вот мне и хлеб на зиму. А теперь запретили. С первесны целой бригадой сюда нагрянули, с косами. Эх, маленько день-то пасмурный был. А то бы я пчел на них, стервецов, напустила. Они бы им показали, как чужую траву косить.

– А почему вам не дают здесь косить?

– Да по злобе. Они на меня зубы точат.

– Кто же это?

– Начальники колхозные, мать их…

– Почему?

– Потому что я им покоя не даю. Все плутни их на заметку беру да куда надо отсылаю. – Она подалась ко мне и сказала тише, сдавленным, сиплым голосом: – Они все воры. Я знаю. Они думают – я сплю ночами. А я домок на замок, а сама в Желудевку. Где по задам, где по улицам, да ползком. И возле амбаров бываю, и под окнами.

Она встала, подошла к подпечнику, засунула глубоко руку, достала сверточек, развязала тряпицу и подала мне скрученную в трубочку тетрадь.

– Посмотри, здесь у меня все записано.

Я раскрыл тетрадь – химическим карандашом, неровными буквами – где жирным до черноты, где тусклым было исписано несколько листков.

– Вот здесь читай! – ткнула она пальцем в строку и сама прочла: – Бригадир Семиглазов ночью двадцать седьмого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года привез пять мешков ржи.

Сам таскал мешки в кладовую, а жена светила. А тридцатого января шестьдесят второго года этот Семиглазов отвез целый воз ржи на базар. Запись вот здесь. Спрашивается, где взял он рожь? Украл на току. А пчеловод Колобок принес целый лагун меду председателю. Вот здесь записано – в ночь на десятое июля. А заведующий овцефермой барана колхозного съел. Вот что они делают! Сколько одного скота сдохло! Раньше за такое дело судили. А теперь я пишу, пишу, да все против меня и оборачивается.

Она снова скрутила в трубочку тетрадь, тщательно обернула ее тряпицей, завязала крепко и сунула в подпечник.

– Если узнают они про записи, убьют меня ночью.

– Вы не беспокойтесь. Я никому не скажу. А что же власти на ваши письма?

– Была один раз комиссия. Да они все тут спелись. Вот через это и запретили мне траву косить возле дома. Я возьму косу, тележку – да в лес. Накошу траву. Ее бы посушить на месте, да боюсь – украдут. Навью на тележку сырой травы и везу домой. Тяжелая трава. В песок попадешь – колеса вязнут. Бьюсь, бьюсь, да и упаду в оглоблях-то. Наплачусь досыта. – Она всхлипнула и отвернулась. – Господи, господи! За что ж ты меня так испытуешь-мучаешь? Иль я прогневала тебя в чем?

– Анна Ивановна, а может, оттого и не привлекают их, что по мелочам воруют?

– Да какие ж это мелочи? Раньше нас за карман колосков судили. А то воз ржи!.. Это не мелочи, а вредительство. Я знаю. Я с двадцать седьмого года в партии была. Недаром нас учили врагов распознавать. Я их еще выведу на чистую воду. Правду – ее не спрячешь, не-ет… А ты пей, пей! – Она налила мне еще стакан заваренного малиной чая.

Колер был сизовато-синий, не то от малины, не то от чугуна, и отдавало чем-то свинцово-вяжущим. Но мед был свежий, душистый.

– Анна Ивановна, вы сказали, как мать Ульяна померла. А что же дальше было?

– Да что дальше? Замуж вышла. – Она опять уставилась долгим взглядом себе под ноги. – В одной артели с ним работали. Он был смирный мужик, но из себя так, лядащий, вроде бы и не по мне. Да я уж намоталась по свету бродягой. Не до выбора. Пришла к нему в дом. Семья у них большая: кроме стариков, три деверя, двое женихи, а у третьего, старшего, куча детей. Изба тесная. Ну, что за жизнь молодым в такой сутолоке? Стала я уговаривать мужа – отделимся! А свекор крутой был! Берите, говорит, шапку в охапку, вот вам и весь пай. Скопила я деньжат за свои печные работы, и купили мы дом за семьсот рублей. Дом-то домом, а больше – ни кола, ни двора. Как говорится: нет ни гроша, зато слава хороша. Все зажитки на избу ушли. Землю свою лошадникам сдали, а сами по дворам работать. Меня уж тут во всей округе знали – кому печку сложишь, кому в поле поможешь. Выбрали в комбед. Днем работаешь – вечером на собрании. А тут еще в ликбез поступила. То учишься, то заседаешь. И стали над моим мужиком насмехаться: «Не баба при тебе, а ты при ней состоишь». Он ревновать меня стал, все следил по вечерам. Однажды мы на собрании засиделись до полуночи. Вышла вместе со всеми, в комбеде было еще четверо мужиков. А муж за мной назерком шел. Только мы разошлись, он и кинулся на меня с палкой. Ну, я его так отмотала, что он до утра провалялся. Еле очухался. Судились мы с ним; родственники его подговорили в суд подать. «Чем ты недоволен?» – спрашивает судья. «Она меня не кормит, не поит». – «Куда ж ты пойдешь?» – «Если что достанется, к отцу». – «Ты возьмешь его?» – спрашивают старика. «Если что достанется, возьму». И присудили – поделить нам дом пополам. А чего там делить? Махнула я рукой и сама ушла. Ушла на ближнюю станцию, в депо. За хлебом ездила от рабочих, кормила их. Оставляли меня там завсобесом работать. Я уж в тую пору и ликбез окончила, и в партию вступила. Да тошно мне было: и муж