Читать книгу - "Царица поверженная - Маргарет Джордж"

class="p1">– Итак, ты должен быть готов. К следующему месяцу. – Уже наступил апрель. – Перед твоим отъездом состоится последняя важная церемония. Но об этом поговорим позже.

Я больше не могла говорить и должна была отослать сына, пока я не выдала себя и он не понял, чего мне это стоит.

– Возможно, тебе самому придется написать Октавиану.

Все, теперь надо его отослать.

– А сейчас иди.

– Как скажешь, мама.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку.

Когда его шаги стихли, я упала на ларь и разрыдалась, орошая слезами искусную работу ремесленников. Но ничего, золото не боится соли, так что следов не останется.

Мне приходилось отсылать Цезариона без надежды когда-либо увидеться с ним, что само по себе ужасно. Однако тяжести добавляло и то, что я настаивала на соблюдении его обещания, а свое собиралась нарушить. Но таков долг царствующей особы, и я надеялась, что со временем сын меня поймет. В этом смысле я сказала ему правду.

Широкая гавань переливалась самыми нежными оттенками цвета: ярко-голубой и тенисто-зеленый, с наброшенным сверху молочно-белым кружевом пены. Недаром люди считают, что Венера родилась из морской пены: она так легка, так воздушна. Трудно поверить, что в нее можно войти, окунуть руки. В детстве я часто сбегала по уходящим в воду дворцовым ступеням туда и на песчаном мелководье находила морские звезды и анемоны, в то время как на заднем плане резвились, плавали наперегонки, выныривая из воды и показывая мокрые спины, дельфины.

Ребенком я часто бывала здесь. Однако, как и многие другие вещи из детства – крошечные коралловые браслетики, сказки с картинками, малюсенькие подушечки, – все это оказалось отодвинутым на задворки памяти, хотя вовсе не заслуживало забвения. Теперь, приходя с детьми на берег, я чувствовала себя как в убежище. Словно время остановилось и ход его отслеживается только по движению солнца. Мы носили шляпы с широкими полями, защищавшие нас от палящего солнца, строили из песка и ракушек маленькие крепости. Наиболее амбициозным творением явилась модель маяка: Александр мечтал достроить ее до высоты своего роста. Увы, едва дойдя до его плеча, песчаная башня осыпалась.

– Нужен песок определенной влажности, – важно объяснял Цезарион, порой приходивший взглянуть, как у нас дела. Он никогда не участвовал в строительстве, считая это детской забавой. – Когда песок слишком влажный, он не выдерживает собственного веса, но когда влаги мало, солнце высушивает основание башни прежде, чем вы успеваете долепить верхушку, и все рушится.

Нетерпеливый Александр развалил ногой осыпавшийся холмик и разровнял песок на его месте.

– Если ты такой умный, почему сам ничего не построишь? – проворчал он.

– Боится запачкать свою красивую тунику – вот почему! – встряла Селена. – И вообще, он слишком взрослый, чтобы играть с нами в песочек. – Она задрала голову и посмотрела на него с вызовом. – Что, скажешь не так?

Двойняшкам скоро исполнится десять. Близок день, когда им самим придется распроститься с детством; может быть, потому они так им и наслаждались.

– У него нет времени, – вступилась я за Цезариона. – Он очень занят уроками.

Я говорила это с тяжелым сердцем: в дополнение к обычным урокам его наставника Родона Цезариону приходилось усваивать все то, что я торопилась вложить в него перед расставанием. На усвоение таких вещей обычно уходят годы.

– Да, это правда, – подтвердил Цезарион. – И мне уже пора возвращаться к Родону. Будет мучить меня деяниями Ксеркса.

С этими словами он повернулся и зашагал назад, вверх по ступеням. Бедный мальчик. Нет, мужчина.

Филадельф играл с вытащенной на отмель потешной триремой, затаскивая на ее палубу песчаных крабов и усаживая их на весла. Он пытался втянуть в игру и Александра с Селеной. Иногда близнецы смеха ради откликались, садились на скамьи и даже пытались грести в унисон. Вода булькала и плескалась, лодка под их весом садилась килем на мелкое дно.

Я цеплялась за эти драгоценные часы, ибо знала, что они сочтены.

Иногда я приходила туда очень рано поутру, задолго до восхода: меня донимала бессонница и проспать целую ночь удавалось крайне редко. Мне нравилось сидеть в тишине на ступенях, наблюдая за тем, как свет постепенно наполняет небо и превращает темную пустоту раскинувшейся под ним гавани в перламутровую равнину. Это проливалось бальзамом на мою душу. Порой я погружалась в воспоминания, переживая заново те страницы своей жизни, которые хотела отразить в своих записках.

Мраморные ступени, холодные и влажные от ночного тумана, нагревались подо мной по мере того, как разгорался рассвет. Глядя на неизменно пламенеющее вдали красное око маяка и пустой горизонт позади него, трудно было поверить, что нам действительно угрожает опасность. Все пребывало в спокойствии, упорядоченности, все шло своим чередом.

«Так было всегда, так есть и так будет», – как бы говорил этот мирный пейзаж.

Но мне следовало учитывать иное: я знала, что всему приходит конец.

Как только первые лучи солнца пробьются сквозь мягкое одеяло облаков, я отправлюсь в храм Исиды и начну день с совершения древнего обряда омовения священной водой. Затем я останусь с богиней, пока не почувствую, что пришло время вернуться к обычному кругу обязанностей и забот дня. Я буду заниматься ими, пока Ирас не задернет занавески моей кровати, чтобы я, как предполагается, отошла ко сну.

И вот в один из таких драгоценных часов уединения я увидела бредущую во мраке по песку фигуру. Восточное побережье гавани представляет собой огромную дугу, протянувшуюся от маяка до самой дальней оконечности дворцового мыса. Во время отлива можно пройти по береговой линии от одного ее конца до другого, но редко случается, чтобы кто-то это делал.

Я присмотрелась и изумленно выпрямилась: это был Антоний. Живой, не сгинувший в своем убежище отшельника. Я так долго закаляла себя, ожидая скорбного вестника то в полдень, когда безжалостно припекало солнце, то на закате, когда сама природа говорила о завершении пути. Я даже отрепетировала свои слова. И гробница была готова.

Но это… этого я не ожидала, не была к этому готова.

– Антоний?

Он взбежал по ступенькам и обнял меня. Его объятия были крепкими, руки – сильными.

– Моя дорогая, бесценная жена…

Захлебывающийся шепот звучал у самого моего уха. Он целовал мне щеку и шею, словно не осмеливаясь поцеловать в губы.

Он здесь, живой, теплый, настоящий! Но это пугало: в своей решимости быть сильной я уже похоронила и оплакала его. Теперь его прикосновения казались неестественными, как будто существовали лишь в моем одурманенном воображении.

– Антоний? – Я отстранилась, высвобождаясь из его объятий. – Антоний, ты?..

Я прикоснулась к своей щеке, где еще чувствовала его