Читать книгу - "Возвращение в Триест - Федерика Мандзон"

Случалось, что Альма натыкалась на своего отца, тот гулял по аллеям острова в компании женщин с жемчужными ожерельями и курящих мужчин, он подмигивал ей, намекая, что сейчас неподходящий момент напоминать всем, что у него есть дочь. Проходя мимо, она слышала, как он говорит всякий раз на новом языке, слова так легко срывались с его губ, нанизываясь одно на другое, что никому не под силу было распознать его акцент, понять, откуда он родом и даже – на чьей он стороне. (Где он родился? Кем были его родители? И что у него за имя?) Эти элегантные женщины и мужчины не знали, что ее отец – бродяга, сочиняющий ошеломительные истории, и поет страшные колыбельные – дома он то появлялся, то исчезал, и никогда заранее не знаешь: вернется он или нет. На него нельзя было положиться. Он сбегал постоянно на восток, и ей с матерью оставалось только ждать его, вечное ожидание.

Детство Альмы до переезда в дом на Карсте вспоминается как череда сменяющих друг друга ожиданий и напряженных дней, когда ее мать приносила домой алюминиевые лоточки с поджаристыми чевапчичами, айваром, кипферлями, свеклой с картошкой – ужин к возвращению отца, не дождавшись его, нехотя съедали сами. И если во взрослом возрасте Альму несколько раздражал стук женских каблучков по паркету, то потому, что в те дни напрасной надежды ее мать надевала зеленое атласное платье выше колен с открытыми плечами и туфли на каблуках, которые часами мучительно стучали, перебегая из кухни к окну гостиной и обратно, пока не сдавались перед темнотой и не забрасывались в кладовку, оставляя в воздухе шлейф тревоги и боли.

В детстве ее мать подавляли шкафы, где на полках царил идеальный порядок: белье из жесткого хлопка, переложенное мешочками с лавандой и стружкой марсельского мыла; диваны в тон коврам и стенам. Она задыхалась от показного порядка и хорошего вкуса, так что любая форма неустойчивости, патологического беспокойства обладала дерзкой привлекательностью: мечталось бороздить просторы океана, но на самом-то деле она тосковала по берегу, лавируя на скверно сколоченном плоту, который швыряют бурные волны. В юности изучала историю искусств, и все говорили, что она стильно одевается, но, не досдав выпускные экзамены, бросила университет и вышла замуж за отца Альмы, славянина, чем навлекла на себя проклятья и угрозы, а затем и сдержанную враждебность своих родителей. Она не умела ничего делать, не готовила, понятия не имела, как заправить простыню под матрас, вещи валились у нее из рук, пачкали паркет, ставший липким, как столики в забегаловке. Она ни разу в жизни не пришла вовремя на встречу. Зато любила растения и цветущие сады, их дом, словно живая природа, противостоял грязному белью, чашкам c засохшим на донышке кофе и столу, усыпанному крошками. Она нашла работу в Городе душевнобольных: пришла на собеседование с горшком роз в руках, и это так понравилось доктору, мечтавшему о революционных изменениях, что он принял ее, дабы она привнесла немного хорошего настроения в эти места.

Иногда вечерами Альма слышала, как мать плачет в своей комнате. «Пойдем искать папу», – говорила Альма, но мать только качала головой, она не знала, где именно его искать за восточной границей, в какой югославской гостинице или на чьей вилле. Она утирала слезы краем простыни c серыми разводами и говорила, что они никуда не пойдут, а останутся в городе, потому что папа обязательно вернется. И Альма в свои семь или десять лет понимала: отца притянет назад город, а не семья. Если бы ей кто-нибудь сказал однажды, что она пойдет по его стопам, она бы посмотрела на него с ужасом.

* * *

Катер преодолевает короткое расстояние, отделяющее остров от материка, с вялостью бродячего торговца. В море поднялась бора. Вдалеке показываются очертания гостиницы, окруженной сероватой дымкой: фасад, напоминавший об австро-венгерском санатории или затерявшемся во времени Бальбеке[3]; интересно, носят ли там еще горничные плотные колготки телесного цвета, остались ли до сих пор элегантные, как из журнала мод, бармены и портрет маршала над полкой с ликерами? Сколько ей было лет, когда она побывала здесь в последний раз? В то время она еще плохо понимала язык и только догадывалась о сложностях отца.

Сейчас на краю мола стоит мужчина и смотрит на материк, держа руки в карманах. Альма путешествует с сумкой через плечо, куда влезает ноутбук, книга, несколько кофточек, сменное белье и базовая косметика: решение поехать она приняла импульсивно, не оставив себе времени на сборы, боялась передумать и бросить эту затею.

Когда она сошла на берег, мужчина, держа руки в карманах, поздоровался с ней по-немецки.

В гостинице витает дух дезертирства. В холле старомодные плафоны на стенах излучают желтоватый свет, увековеченный на пленках «Кодак», ковролин все еще охристого цвета, сохранились и янтарные пепельницы, и кресла, где сиживали голливудские актрисы. Она регистрируется по-английски, мальчик на ресепшене в два раза младше ее, внимательно изучает ее паспорт, даже не подозревая, что она может говорить на его языке. Он молча выдает ей ключи.

Коридоры на втором этаже – как в советском общежитии, не хватает только дежурной на стуле перед дверью в общий туалет, отмеряющей кусочек туалетной бумаги или разорванной газеты. Но все же это гостиница для партийцев, и детали тут продуманны: на стенах – фотографии из путешествий, в номерах – паркет, но в ванной теперь уже капает из кранов ржавая вода, а на потолке мигает неоновый свет.

Она выходит на балкон своего номера, лес на заднем плане молчаливый и заброшенный. А ей этот лес помнится похожим на большой английский парк. Создавать мифы вокруг прошлого, смещать границы реальности – в таком искусстве ей нет равных, она научилась этому с детства, когда проводила время то с матерью, то с отцом, то с дедушкой и бабушкой по материнской линии. Соперничающие друг с другом миры, между которыми именно ей приходилось протягивать ниточку, чтобы все не сошли с ума. Была жизнь с матерью, где в раковине громоздилась грязная посуда, в пепельницах – сигареты, а на диванах – гости, которые приходили и уходили, наполняя дом коробками с пиццей и бутылками вина, столичным выговором и суматошным весельем, порой заглядывали и душевнобольные, которые жевали ноги Альминых кукол, будто это жвачка. Там она могла пользоваться полной свободой: проводила целые дни в саду или колесила на велосипеде по тротуарам вокруг дома; если ей случалось упасть и ободрать коленку, мать ее вообще не слышала – ночью она обычно мучилась