Читать книгу - "Царица поверженная - Маргарет Джордж"

Точнее, стоило говорить не о чувстве, а о сложной смеси различных чувств: печаль, сожаление, гнев. Он вполне мог бы официально назвать Цезариона своим сыном, даже если по римскому закону сын от иностранки не имел права стать наследником. Требовалось только имя Цезаря – отцовское признание, а не собственность. Теперь же и навсегда враги получили основание утверждать, что Цезарион не сын Цезаря – ведь, в конце концов, диктатор не упомянул его в своем завещании! Люди, видевшие своими глазами, как он поднял Цезариона над толпой в знак признания отцовства, все забудут, постареют и умрут, а завещание, как исторический документ, останется и никогда не потеряет силы.

«О Цезарь! – мысленно воскликнула я. – Почему ты покинул нас с сыном еще прежде того, как покинул сей мир?»

Я вспомнила свою радость после его возвращения, когда я не знала, чем он занят у себя в поместье. О да, он разумно и логично объяснил, почему Цезарион не может стать его законным наследником. Однако несколько слов в завещании – всего несколько слов! – не стоили бы Цезарю ничего, а нам их отсутствие обойдется очень дорого.

Слабая и дрожащая, я вернулась в каюту. На сегодня дневного света мне хватило с излишком.

Сознание восстановилось и ожило гораздо раньше, чем мое бедное тело. Разум не желал возвращаться в затягивающий мир ночных кошмаров, а потому постепенно начал проявлять интерес к действительности. Я стала размышлять и о том, как обернулись дела в Риме после моего отплытия и как отреагировали на случившееся в Александрии. Что вообще известно в Египте? Может быть, там и не знают о мартовских идах?

Когда я покинула Италию, сухопутные курьеры еще спешили в Аполлонию к Октавиану, чтобы оповестить того о неожиданном изменении обстоятельств. Как он поступит, можно было только гадать. Октавиан занимался тем, что совершенствовал свои познания; должности Цезаря по наследству не передавались, а имущественными вопросами занимались законники. По большому счету возвращаться сейчас в Рим для него не имело смысла: места, достойного наследника Цезаря, там не было. Для кресла в сенате он слишком молод, а полное отсутствие какого-либо военного опыта не позволяло ему рассчитывать на командную должность в армии. Бедный Октавиан, подумала я. Его политическое будущее представлялось мне унылым.

И Антоний – что произошло с Антонием? Он надеялся в какой-то мере заменить Цезаря, взять на себя управление государством, стабилизировать ситуацию, а потом согнать убийц с их насеста и осуществить месть. Но что произошло на самом деле?

«А какая тебе разница?» – спросила я себя.

С Римом покончено. Он умер со смертью Цезаря. Будь Цезарион упомянут в завещании, связь с Римом сохранилась бы. Но этого не случилось, и она разорвана. Нет больше сената, нет больше Цицерона, нет больше форума, нет больше Антония, нет больше Октавиана. Все в прошлом.

От такой мысли мне немного полегчало. Я не хотела, чтобы моя нога когда-либо снова ступила на землю этого города. Города, который Цезарь так любил; города, который предал его и убил.

Но телесно я оставалась слабой и изможденной, физические силы не возвращались. Отвращение к еде, летаргия и крайняя усталость не выпускали меня из своей крепкой хватки.

Капитан и слуги поставили на палубе удобное складное ложе в надежде на то, что свежий морской воздух даст мне силы. Теперь, как настоящий инвалид, я проводила время на воздухе, обложенная подушками и укрытая от солнца гигантским балдахином, апатично наблюдая за танцем волн и поеживаясь, когда до ложа долетали случайные брызги.

– Сейчас мы проходим между Критом и Киреной, – сказал мне капитан. – Половина пути осталась позади.

Кирена. Там разводят розы и быстрых коней. Цезарь любил и то и другое.

В ту ночь, когда я приготовилась улечься на опостылевшую койку, Хармиона открыла крохотное окошко, чтобы впустить немного воздуха, и закутала меня в одеяла.

– Я устала от этой болезни, в чем бы она ни заключалась, – сказала я, глубоко вздохнув.

Она по-прежнему приносила мне еду, возбуждающую аппетит, и я ощущала себя все более виноватой из-за того, что день за днем отказывалась подкреплять силы. Худоба моя производила тягостное впечатление: в зеркало смотрело незнакомое скуластое лицо с почти прозрачной кожей нездорового розового оттенка.

– В чем бы она ни заключалась? – повторила Хармиона. – Я думаю, мы обе хорошо знаем, в чем тут дело, госпожа.

Я молча воззрилась на нее. Что она имела в виду? Может быть, болезнь видят другие, а я о ней не подозреваю? Проказа? Или хуже того, помутнение рассудка, очевидное для всех, кроме жертвы?

– Ты хочешь сказать, что я действительно больна?

Вопрос прозвучал спокойно, но это стоило мне усилий. Лишь сейчас, заподозрив у себя неизлечимую болезнь, я вдруг осознала: несмотря ни на что, я очень хочу жить.

– Да, больна, и весьма распространенной болезнью. Ну ладно, будет тебе. Совсем не смешно, и я не знаю, почему ты все скрывала так долго. Заставляла меня беспокоиться, готовить для тебя особые блюда, – между прочим, это довольно хлопотно.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Пожалуйста, перестань! Зачем ты притворяешься, будто не понимаешь?

– Что?

– Прекрати эту игру! Ты прекрасно знаешь, что ждешь ребенка!

Я изумленно воззрилась на нее. Ничего подобного я услышать не ожидала.

– Почему… с чего ты взяла?

– Потому что это очевидно! У тебя все симптомы беременности. Имей в виду, я твое лицо вижу, а ты нет. Оно у тебя точно такое же, как в первый раз.

У меня вырвался горький смешок. Какая жестокая ирония. Боги посмеялись надо мной. Они посмеялись надо мной и над Цезарем, над нами обоими. Неужели это правда? Да, в один миг я поняла, что Хармиона права, уронила голову и разрыдалась.

Хармиона опустилась на колени рядом со мной и погладила меня по голове:

– Прости. Я не хотела тебя расстраивать, но мне и в голову не приходило, что ты не чувствуешь собственного состояния. Ох, я могла бы сообразить: ты пережила такое потрясение, что потеряла представление и о реальности, и о времени. Прости меня!

Я разрыдалась. Как могла из ужасной смерти зародиться новая жизнь? Это казалось неприличным, неестественным.

Если бы… если бы это случилось раньше, пока мы были в Риме, дела пошли бы по-другому. Весь Рим видел бы и знал обо всем. Но теперь он тут ни при чем.

Корабль продолжал разрезать волны, оставляя белый пенистый след. Паруса наполнились ветром, напрягая мачту, словно им не терпелось прибыть к месту назначения. Создавалось впечатление, что чем дальше от