Читать книгу - "Знак обнаженного меча - Джослин Брук"

В последующие недели Рейнард испытал все симптомы, от которых страдает человек, перенесший нервное потрясение: он чрезмерно уставал даже от небольшого усилия и каждый день к вечеру чувствовал себя измотанным, однако ночью не мог уснуть; он становился все более раздражительным с коллегами по банку и даже с матерью; малейшая неудача вызывала у него несоразмерную эмоциональную реакцию, и затерявшегося карандаша или сломавшейся спички было достаточно, чтобы на глазах у него выступили слезы. Пустячные действия исполнились огромного, чреватого мировым потрясением смысла; для него стало почти невозможным принять хоть какое-то решение, сколь бы незначительным оно ни было: даже выбор в обед между чашкой чая и чашкой кофе казался равнозначным выбору между спасением и проклятием.

И все же постепенно, по мере того как шли недели, к нему стало возвращаться спокойствие. Врач, к которому он обратился, пожаловавшись на «разбитость», выписал ему «Сироп Истона»[10]; к тому же, Рейнард сохранил привычку совершать долгие прогулки по выходным, и к Рождеству начал — по крайней мере физически — чувствовать некоторое улучшение.

Прошло Рождество: в доме Лэнгришей его отпраздновали самым незатейливым образом; наступил январь с первыми подснежниками в саду и первым оперением молодой зелени на живых изгородях. На прогулках Рейнард — возможно, просто из-за недостатка инициативы — все чаще выбирал дорогу, идущую вдоль рощи и пересекавшую рельсы; однако он уже не заходил так далеко, как в тот раз, когда увидел на ферме солдат, — теперь он предпочитал за железной дорогой сворачивать направо и возвращался домой другим путем.

Рощу на вершине дороги огородили колючей проволокой, с которой у него и состоялось болезненное знакомство в тот вечер первого декабря. Ограждение — очевидного объяснения которому, похоже, не имелось — было грозным препятствием, труднопреодолимым для того, кому вздумалось бы нарушить границы территории, ставшей теперь, по-видимому, частной. Рейнарда проволока странно раздражала: не то чтобы он особо любил рощу, но срезать через нее дорогу вошло у него в привычку, и он был возмущен тем, что лишился этой маленькой привилегии. То была одна из множества мелких незадач, которые, при нынешней нервозности Рейнарда, могли чрезмерно его рассердить или огорчить.

Как-то воскресным днем, в начале февраля, он вышел на прогулку раньше обычного. Стояла пасмурная, безветренная погода; под живыми изгородями и вдоль окраин полей все еще лежали полоски снега от случившейся на неделе пурги; крупные капли вяло, с печальной неохотой, падали с не оттаявших до конца деревьев на заледенелую тропу и промокшие растения оград.

Дойдя до вершины узкой дороги, Рейнард остановился и оглянулся на деревню — та лежала прямо под ним, вытянувшись вдоль долины: неправильное, удлиненное скопление красных черепичных крыш. В одном конце высилась башня церкви, полускрытая окружающими деревьями; рядом с ней, на небольшой возвышенности, стоял материнский дом — до боли знакомый, непреложный центр его жизни, которую он ненавидел и из которой, как он предполагал, ему никогда не вырваться.

Огибая рощу, Рейнард без особого любопытства глянул на крутой склон, вздымавшийся над тропой: там, среди разрозненных пятен снега, он увидел глянцевые стрелы аронника, пробившиеся сквозь палые листья, и зазубренные изящные ростки пролесника. Он без малейшего интереса отметил, что зеленые побеги немного выросли с прошлой недели: все же он привык наблюдать за сменой времен года — однако в последнее время эта склонность стала чисто автоматической, и мысль о наступающей весне едва ли доставила ему подлинное, спонтанное удовольствие.

На вершине тропы, там, где она заворачивала за рощу, были ступеньки через изгородь, шедшую по краю поля. Рейнард на минуту прислонился к перильцам, чтобы отдохнуть. Постепенно ему стало казаться, что холодный, безмолвный день словно бы смыкается вокруг него, лишает свободы; он понял, что подступает давний процесс «дробления», ощущение, будто его сознание неумолимо и безудержно рассыпается по периметру большого и все растущего круга.

Он закурил. Табак, как всегда, был безвкусным; может быть, подумал Рейнард, ему уже никогда не суждено снова почувствовать вкус сигареты. Смирившись с неуклонным притуплением ощущений, он выкурил полсигареты и отшвырнул окурок. В этот момент он острее, чем прежде, осознал процесс идущего в нем распада и испытал странный и непривычный порыв ему уступить. К чему бороться, поддерживая равновесие и соразмерность жизни, которую он все больше ненавидел? Он бы предпочел любое бегство, даже бегство в ничто. Им овладело необычное безрассудство — страстное желание уступить любому порыву, хоть раз отбросить наложенные на себя ограничения, обрекавшие на каждодневную нудную рутину.