Читать книгу - "Коза торопится в лес - Эльза Гильдина"

жалкий, несчастный) и убегает куда-то ненадолго. Видимо, в туалет смочить под краном носовой платок. Но вспоминаю, что у меня есть свой. Вместо платка нащупываю в кармане какую-то непонятную бумажку и в ту же секунду понимаю, что карман-то не мой. Будто во сне, на автомате, вынимаю ее, отхожу к стене, прислоняюсь, разворачиваю и в разноцветном мигании огней с трудом читаю текст:

Дорогая Сонечка!

Мне очень и очень без тебя плохо.

Мне очень и очень нужно тебя увидеть.

Мне просто до зарезу нужно поговорить с тобой, услышать твой настоящий голос.

Без этого жуткого зверья и подружек-малолеток.

Не знаю, как подобраться к тебе.

Ты, кажется, избегаешь меня теперь.

Жду тебя в следующий четверг весь день на нашем прежнем месте.

И вдруг припоминаю движение Эдика Часова, как он в актовом зале, прощаясь, накидывает на Санни ее олимпийку, которую она до этого нарочно сняла, чтобы еще раз подразнить присутствующих видом голых загорелых округлых плеч. В этой записке, глядя на красивый, ровный почерк, будто снова слышу голос, полный тоски и растерянности, как тогда на остановке. Вот почему он вечно сам в себе, глуховатый какой-то, отстраненный.

Эдик Часов влюблен. Как это мило. До тошноты.

Хм, я думала, Эдик – робот. Но роботам, оказывается, ничто человеческое не чуждо.

Не дожидаясь Санни, торопливо выбираюсь наружу и, не глядя себе под ноги, часто всхлипывая, держась за стену, захожу за угол, желая поскорее скрыться ото всех. Нужно срочно найти Малого, чтобы рассказать все, чтобы поплакаться, чтобы он нахлобучил всех. Но Малой не нахлобучит. Даже Папа не сможет их наказать. Я сама получу от них по рогам. Как пить дать настучат мне по голове за то, что сунулась в логово. Ведь предупреждал же! Ничего хорошего от них. А я не послушалась. Теперь бьюсь в истерике. А, собственно, что такого произошло? Что разные б… изменяют своим парням? Что Эдик Часов такой же, как и все? Что все, что есть в этом мире, бесконечно лучше меня? Что Папе дела до меня нет?

Так это все я и сама знала. Вернее, догадывалась, но не верила. У меня были наполеоновские планы. Я ведь в Буре мечтала завоевать всеобщую любовь и внимание, в первую очередь Папину любовь и внимание. Доказать, что не зря родилась, что ничуть не хуже того же Малого, который, оказывается, тоже в положении пятой собачьей ноги. «Кобель», – часто слышу я от Хаят про Папу. Но почему я вынуждена на протяжении всей жизни это слушать? Ведь я Его ребенок, меня это не касается. И не должны случайные дети, родившись без спроса или взаимного согласия, доказывать собственным родителям, что достойны этого… Какая горькая ясная мысль после слез, прояснивших сознание, вдруг осеняет меня! И все вокруг кажется таким же пронзительно ясным: и воздух, и ночь, и небо, и звезды. И вроде бы радоваться надо: в своих переживаниях в полной мере приблизилась к литературным героиням, которым подражаю и которых пытаюсь создать на бумаге. Но они страдают красиво. Я же реву, не переставая, размазывая остатки туши по лицу, с примесью каких-то гадких, слишком житейских чувств. Мечусь от боли и унижения.

Передо мной, как сплошное пятно в виде застывшего парка, стоит ночь. Чем дольше против воли всматриваюсь в его угольную черноту, тем страшнее становится. И небо стало каким-то глухим, насмерть заколоченным, и в прозорах его не проглядывает истина, надежда. Спасаясь от этой тотальной, всепоглощающей ясности, от ясного положения вещей, не оставляющего ничего хорошего, с нечеловеческими воплями ринулась в дебри этого заброшенного парка. «Хуже не будет, хуже не будет», – монотонно заговариваю свой страх.

Была бы ты дочкой Бактыбаева… Кто такой этот Бактыбаев? Звучит как Раздолбаев… Что у него было с моей Мамой? Нет, ну фамилию-то эту, репьем вколовшуюся в память, сто раз слышала. Неужели, чтобы появиться на свет, нужно обязательно впадать в крайности: либо ты побочный отпрыск милицейского полковника Алексеева, либо ты наследница сомнительных денег некоего бандитствующего Бактыбаева? Если Мама, погнавшись за любовью, презрев выгоду (материальные блага Бактыбаева), оказалась позади и вне игры, значит, мир явно сошел с ума и ожидать от него следует чего угодно. Это пощечина самому мироустройству, все теряет смысл и устои. Папа, почему ты оставил нас? Приезжай из своей бессрочной командировки, забери, успокой меня! Сама не разберусь, несет меня куда глаза глядят. Ветки нещадно бьют по лицу, цепляются за полы одежды.

Снова непонятные шорохи. Шелест листвы, скрип дерева, отдаленный лай собак и собственное сбившееся дыхание. Кто-то, срываясь с косматых макушек деревьев, задевая широкими теплыми крыльями, пикировал, проносился дугой над головой и снова исчезал в кронах. Когда злость отпустила, стало по-настоящему страшно и сердце окончательно ушло в пятки, но возвращаться было поздно. Большая часть пути пройдена.

Быстрее, зажмурившись, добежать по тропочке до стадиона.

Добравшись, выдохнула. На поле никого. Ни единой души. Будто вымерли все. Игра закончилась (неизвестно, с каким счетом), и все разошлись по домам. Или, как я, не выдержав, за сменой впечатлений побежали к «бандитам» на танцпол.

Стадион медленно остывает в устаканенной хрустальной тиши, на дне которой в живительной прохладе бьется сверчок, как на дне белой водки трепещет живое, вырванное сердце таиландской змеи (в одном тревел-шоу видела). Ощущение какой-то вселенской опустелости подтверждает присутствие Веры Волошиной, неузнанной, забытой в своей печали и настигнутом сраме, но когда-то очень сильной, гибкой, мощной. Замученная ветрами, дождями, шпаной и все же хранимая вечностью, она с достоинством продолжает неподвижно плыть в тонких полосах наползающей с реки дымки и одновременно нести себя на космическом уровне. Земля, вращаясь вокруг своей оси, мчит ее сквозь Космос.

Собственно, нет запредельного горя. Есть некоторая неустроенность и ненужность. Спокойные радости, из которых при отсутствии тяжелых болезней и больших долгов складывается честная обыденность, не радуют, кажутся ничтожными, потому они все реже и у2же, как погожие осенние дни.

Я уже готова была выйти к ней из-за деревьев, как вдруг обнаруживаю, что Вера Волошина не одна! Рядом стоит человеческая фигура, по виду такая же неприкаянная, но живая. Человек покачивается на ногах, нагибается. Вера Волошина со своего постамента льет на него застылый полувзгляд (половину-то черепа снесли). И будто жалуются они друг другу, неприкаянные, замученные. Ведут в этот полночный час под полной луной, вдали от человеческих глаз, свою тайную беседу.

Я не могла в тот момент пошевелить ни рукой, ни ногой. Я дышать нормально боялась. Я