Читать книгу - "Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер"

Я поневоле рассмеялась; он тоже засмеялся, поцеловал меня в лоб и в щеки, и у него было мокрое лицо, но не от речной воды.

– Я потеряла ботинок, – прошептала я.

Мы оба взглянули мне на ноги – на одной мокрый ботинок, а на другой только носок. У меня снова задрожал подбородок.

– Пегги, я обещаю…

– Рапунцель, – перебила я.

– Я обещаю, Пунцель, что мы вернемся и поищем его и я научу тебя плавать. – Он говорил торжественно, как будто давал серьезную клятву. – Но мы уже совсем близко к хютте. Нам нужно попасть туда, пока не стемнело.

Он донес меня до рюкзаков, одел и оделся сам. Сунул мою ногу, оставшуюся без ботинка, в мешок из-под еды и обвязал бечевкой. Мысленно я тоже поклялась никогда больше не лезть в воду.

Теперь мы шли медленнее. Я хромала сзади, все мои ссадины горели, а нога через мешок чувствовала каждый камень и каждый корень. Отец снова взял палку и расчищал тропинку, которая поднималась по холму через подлесок. Он придерживал ветки, под которыми нам пришлось пробираться, но торопился и взволнованно подгонял меня. Карту он больше не доставал; мы просто отошли от реки, и уже через десять минут кусты и деревья поредели. На небольшой полянке перед нами стояла одноэтажная деревянная хижина.

9

Лондон, ноябрь 1985 года

После завтрака я, как это нередко бывало, улеглась на диван в невыносимо жаркой гостиной, закрыла глаза и отключилась. Я бы много чем могла заняться, но все дела казались необязательными и бессмысленными – ведь ни от одного из них не зависела наша жизнь. Можно было посмотреть телевизор, почитать книжку, записать свои мысли или нарисовать то, что сохранилось в памяти, – как настойчиво советовала мне доктор Бернадетт; еще можно было послушать «Детей железной дороги» – я проверила: пластинка по-прежнему хранилась в шкафчике. Уте оставила попытки вывести меня из летаргии и довольствовалась тем, что я нахожусь внизу, где она может за мной приглядывать. Она не понимала: выбор был так велик, что я решила не делать ничего. Я предпочитала тихо лежать, ни о чем не думая.

Однако сегодня я позволила себе кое-что вспомнить: как я пела «Кампанеллу» и мой голос отражался эхом от высоких скал; как я лежала под деревьями, наблюдая за танцующей летней мошкарой; как укрывалась от дождя с подветренной стороны горы и чувствовала, что каменная громада защищает мою спину. В полудреме я услышала музыку и вспомнила, как она вырывалась из хижины и смешивалась с пением птиц и шелестом ветра в траве. Я вспомнила свою уверенность в том, что последнее лето никогда не кончится. На диване в Лондоне музыка стала громче, насыщеннее. Уже не один-два голоса, а аккорды и гармонии, разнообразие звука, которого мы никогда не могли добиться в лесу. Я окончательно проснулась и поняла, что настоящие деревянные молоточки стучат по настоящим металлическим струнам, которые в свой черед резонируют с декой. Уте играла на рояле. Это была колыбельная, которую ребенком я часто слушала, лежа в кровати, если Уте забывала подняться наверх; тогда я находила утешение в музыке, она как будто укрывала меня одеялом и целовала на ночь.

Я лежала на диване с закрытыми глазами и делала вид, что сплю. Я долго не шевелилась, позволяя музыке ласкать меня, и вспоминала тот последний раз, когда слышала, как играет Уте, – незадолго до ее отъезда в турне. Никто и не подумал сообщить мне, что она уезжает; однажды я пришла домой, а ее уже не было. Вот что произошло на самом деле, вот что я помню. Но доктора заявляют, что мозг сыграл со мной злую шутку, что у меня долгое время был дефицит витамина B и моя память не работает должным образом. Они диагностировали у меня синдром Корсакова и прописали большие оранжевые пилюли, которые Уте заставляет меня принимать каждое утро с первым глотком черного чая. Они считают, будто я забыла то, что случилось на самом деле, и вместо этого выдумала другие события. Два дня назад в оранжерее, после того как я проглотила пилюлю, а Уте смотрела, как я набросилась на кашу, я спросила, почему тем летом она так внезапно уехала. Она взглянула на тарелку с тостами у себя на коленях и ответила, что не помнит. Я знала, что она лжет.

Уте закончила играть, и сквозь полуприкрытые веки я увидела, как она поднялась из-за рояля. Она подошла и встала надо мной, растянувшейся на диване. Протянула руку, как будто хотела убрать волосы у меня со лба, но отпрянула, когда мы обе услышали, что к дому подъехала машина. Хлопнула дверца автомобиля, открылась входная дверь. Оскар ворвался в прихожую, а затем в кухню.

– Мам! – крикнул он. – Мам, я умираю с голоду!

Я услышала чмокающий звук открываемого холодильника. Уте вышла из гостиной, и я направилась за ней, наблюдая, как она идет по следам Оскара и поднимает с пола брошенные им пальто, перчатки и шарф. Проходя мимо термостата в прихожей, я повернула колесико, чтобы выключить отопление. Оскар стоял посреди кухни с йогуртом в руке. Он уже снял крышку и слизывал розовую желеобразную массу. Мне тоже захотелось так сделать, но вместо этого я остановилась, оперлась о столешницу и с волнением и любопытством смотрела на это существо – моего брата. Уте, все еще держа его одежду, поцокала языком и достала из ящика чайную ложку.

– Как прошло утро? Как скауты? – спросила она, но он был слишком увлечен, чтобы услышать вопрос или заметить ложку.

Размахивая руками, он изображал своего приятеля Генри Манна: у него случился эпилептический припадок – «взаправдашний припадок», – а он в это время держал полупустую пивную бутылку, которую нашел в клумбе, когда они собирали мусор. Генри, дергая конечностями, облил пивом и себя, и всех, кто собрался вокруг. Йогурт у Оскара почти перелился через край. Уте выхватила у него баночку как раз в тот момент, когда он бросился на пол, изображая Генри: встряхивал белокурыми волосами, дрыгал ногами и извивался всем телом. Уте велела ему немедленно встать и прекратить вести себя так глупо, а я стояла возле чайника и заливалась смехом, глядя на него.

Оскар прекратил «биться в конвульсиях» и сказал мне:

– У тебя зубы совсем гнилые.

Я прикрыла рот рукой.

– Оскар! – воскликнула Уте.

– Ну правда же, – возразил он. – И у нее половины уха нет.

Я схватила себя за волосы над левым ухом.