Читать книгу - "Родники рождаются в горах - Фазу Гамзатовна Алиева"

Когда на белой тряпице, расстеленной на траве, не осталось ничего, кроме пустых мисок, одна из женщин, обращаясь к молоденькой девушке, попросила:

— Спой что-нибудь.

Та раскраснелась, опустила голову.

— Целый день покоя не было от твоих песен, а теперь молчишь. Спой для доктора.

Девушка вскинула подбородок: напряглась ее тонкая шея. Она посмотрела в небо, будто ища там жаворонка. Песня широко разлилась над полем. Сидрат слушала тихо, вспоминая свое. Потом поднялась с колен, стряхнула прилипшие травинки, простилась с женщинами и пошла к себе. А песня все звенела, как тот жаворонок, все летела вдогонку, провожая до самого аула.

На углу она увидела маленькую фигурку. Это была Джамиля. Она прыгала на одной ноге, а увидев Сидрат, бросилась к ней:

— Тетя Шидлат, тетя Шидлат. Завтра Ашият едет в город на доктора учиться. Она будет, как ты. Мы с папой остались дома, — скороговоркой говорила она. — Я тоже скоро в школу пойду. А вон папа идет. — Она протянула палец в ту сторону, откуда шел Гусейн.

Он шел быстро, размахивая одной рукой: пустой рукав был аккуратно заправлен в карман пиджака. Он подошел и ловко, одной рукой подхватил девочку.

— Ты опять на своем наблюдательном пункте? — обратился он к дочери, а потом к Сидрат; — Все к тебе бежит… Ты стала раньше возвращаться. Что, больных мало?..

— Ты, Гусейн, не менее наблюдателен, чем Джамиля, — покраснела Сидрат.

— Зато ты совсем не наблюдательная, — заметил Гусейн.

— Сейчас мне легче стало. У меня есть помощница.

— Асият так благодарна тебе, Сидрат, что ты помогла ей поехать учиться.

— Я тут ни при чем, Гусейн. Не я за нее экзамены сдавала.

— Да, взрослые дети улетают из гнезда.

— Как улетают? — вмешалась в разговор Джамиля. — На крылышках? — она весело помахала руками, изображая крылья. — А я тоже улечу?

— Обязательно. Мы тебя на Луну отправим, — засмеялась Сидрат, трогая ее тонкие мягкие волосы.

— Ну, что мы тут стоим? Пошли к нам. Асият такой обед сготовила на прощанье… пальчики оближешь.

— Разве у меня два желудка? Я только что с поля. Косари так накормили, три дня обедать не смогу.

— На косьбе сейчас, как на свадьбе. Весело, — сказал Гусейн и почему-то вздохнул.

Сидрат не успела подумать, почему он вздыхает, не успела ответить, как возле них затормозила машина. Шофер резко открыл дверцу.

— Около Хариколо заводская машина свалилась в пропасть. Один умер. Семеро раненых, — выпалил шофер на одном дыхании.

— Еду! — только и крикнула Сидрат. И вот уже машина, оставляя за собой клубы пыли, исчезла.

…Много трудных дней выпало на долю Сидрат. Но сейчас и она растерялась. Больница была переполнена стонами. В лицо ей ударил запах крови, как только она переступила порог. Молоденький врач, недавно из института, потеряв всю профессиональную степенность, растерянно бегала по коридору.

Сидрат остановилась, приложив ладонь ко лбу, размышляя. Она не знала, с кого начать. Четверо были почти безнадежны. В крови и пыли была их одежда.

— Я не знаю, как до него дотронуться, — жаловалась девушка, подводя Сидрат к одному из них. — Он весь в травмах. — Она говорила шепотом, чтобы больные не услышали ее и не осудили за беспомощность.

И действительно, лицо у него было в ссадинах и синяках. Когда Сидрат, просунув руку ему за спину, попыталась приподнять его, чтобы стянуть окровавленную, изодранную одежду, он застонал и, как куль, повалился на кровать.

— Боюсь, что у него сломан позвоночник, — сказала Сидрат. — Немедленно на рентген. — Она провела рукой по его лбу, освобождая его от слипшихся волос. Что-то знакомое, полузабытое почудилось ей в этих волосах, и в лепке лба, и в сомкнутых веках, что задрожали под ее ладонью. И вдруг, как молния, пронзила догадка: Загид! Неужели он? Сидрат взяла себя в руки; времени для воспоминаний не было. Она завязала маску, до глаз закрыв лицо. Надела белую шапочку, спрятав под ней волосы и брови. Теперь на ее лице жили только глаза. Между двумя белыми полосками — два угольно-черных, блестящих, сосредоточенных глаза.

«Если он очнется и узнает меня, он разволнуется», — подумала она мельком.

Четыре с половиной часа длилась операция. Больной потерял много крови. Как и предполагала Сидрат, в позвоночнике у него оказалась трещина.

После операции Сидрат не пошла домой. Она прикорнула на узкой койке дежурной сестры. А утром, когда серый свет, еще не подсвеченный солнцем, медленно и тяжело вползал в окна больницы, она вскочила и прошла в палату, где лежал он.

Он лежал на спине, лицом к окну. Сквозь смуглую кожу проступала матовая бледность. Она взяла его руку и нащупала пульс. «Не особенно ты изменился с тех пор, — мысленно говорила она ему. — В плечах раздался и лицо отяжелело. Да и виски седые. И все-таки ты прежний…»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Они познакомились в Махачкале. Оставив Розу двум бабушкам, с легким сердцем уезжала Сидрат учиться. Жизнь, словно бы спохватившись, возвращала ей то, что отняла в юности.

Второй раз в своей жизни покидала Сидрат аул. Только в первый раз, смятенная, она уезжала в неизвестность. Уезжала с отчаяния, уезжала тайком, не простившись с родными. Не уезжала, а убегала из отцовского дома.

Сейчас все было по-другому. Рахимат и Субайбат, провожая ее, напекли в дорогу всякой всячины. Легко стучали колеса, легко отлетали назад дома и деревья.

Но тогда на свете был Рашид, а сейчас его нет и не будет никогда.

Студенческая жизнь закружила Сидрат в своем веселом водовороте. Пестрым был состав ее однокурсников. Здесь учились и девочки — вчерашние школьницы. Они только что отрезали косы и теперь гордо и свободно встряхивали короткими, разлетающимися на ветру волосами. Они хохотали по всякому поводу, и глаза их не таили еще ничего пережитого. Их окружали юноши с нежным пушком над верхней губой, в очках, в тесных пиджачках, туго обтягивавших узкие мальчишечьи плечи. Мальчики держались серьезнее, мрачнее — они хотели казаться мужчинами. Может быть, Сидрат чувствовала бы себя неловко среди этой «зеленой» молодежи, но в их веселой толпе вдруг мелькали выцветшие гимнастерки, раздавался солидный басок. Это были демобилизованные. Они так же, как и Сидрат, воевали, мерзли в окопах, горели в танках. А теперь, пытаясь наверстать упущенное, неловко сжимали в пальцах ручку и, такие храбрые на фронте, дрожали на экзаменах.

Словно не было ничего — ни операций под бомбами, ни гибели близких, ни ржавой проволоки концлагеря. А если и было, то, наверное, не с ней.