Читать книгу - "Беглец из рая - Владимир Владимирович Личутин"

Совести, мы уже никогда, наверное, не уверимся в крепости всего земного, вещественного, полагая его за бренное, ветхое, ненадежное, на что нельзя положиться с полной верою, полагая, что зачем копить, коли все сгниет когда-то, превратится в прах, труху и, значит, не может быть положено в основание счастия земного дома, ибо где-то раскорячится и даст по лбу, где-то объедет на кривой иль подставит подножку, надсмеется иль сыграет злую шутку, и лишь то совершенно, благодатно и отзывчиво, что обещано в давних летах свыше, и пусть не исполнялось никогда, похожее на златые горы занебесных миражей, но никогда же и не отказано оттуда. А значит, все еще может исполниться, и впереди лучше, чем нынче. Отсюда – достоинства русской натуры, ее нестяжательность, умение обходиться малым, долготерпение. Мы похожи на того древнерусского воина, что, отправляясь в долгий поход, брал с собою лишь малую торбочку, куда влезал складенек, кусок вяленого мяса, немного пашенца и соли в тряпичке. Но здесь – и слабости наши, ибо человек не верующий в надежность земного мира, никогда не станет пестовать, умащивать его, терпеливо воздвигать крепостцу для своей родовы, как ласточка вылепливает гнездо под застрехою дома, скрепляя его своим соком. Словно бы мы всегда готовы перепоясаться, притопнуть сапожишком и уйти навсегда за порог своей избы, покинув нажитое…

В основании же европейской души – угождение плотскому, рассудочность, практицизм, делание вещей, устроение быта, умощение дома во всех мелочах, чтобы он заслонял от немилосердной природы. Европейский человек, возгордись, удалился от тварного мира, от своих сородичей, встал под солнцем от всех наособинку, полагая, что все на земле принадлежит лишь ему, и, увы, оказался совершенно беззащитен…

Если мы, русские, тоскуем по тем временам, когда Адам и Ева жили в небесном вертограде, то европейцы гордятся своим побегом из рая, переселив Бога к себе на землю, сделав из него доверенного в своих житейских заботах, они как бы поравнялись с ним; Господь сотворил когда-то мир, а они торопливо, презрев небесные сады, теперь переделывают на свою колодку, всякий раз удивляясь небрежности творения, его несовершенству…

…И вот Запад, уже напоминающий собою гроб повапленный, с усердием взялся за Россию, возмечтав перекроить на европейскую колодку; громогласно уверяя всех, что Он вечен; тайно же, в себе, Он зыбок и растерян, страшась неизбежного ада и невольно устраивая его здесь, на земле. Потому европейцы так цепляются за русских, чтобы в своем последнем походе не быть одинокими. И демоны зла царюют возле их алтарей и ставят на всех печати. Еще при Петре Первом они подвели нас к бездне и вот теперь застыли в оцепенении, будто дороги назад уже перекрыты. А ведь и обычной соломинкой можно спастись, если душою неколебимо принять Господнюю силу….

Всякая смерть есть прыжок в бездну; но у бездны есть дно, значит, люди боятся не столько смерти, сколько дна, ибо дно – это твоя грядущая доля, это испытание, которое сулилось на земле, но в лицо которому ты высокомерно смеялся, не веря в дни грядущие, как в бесконечную муку. Как медный поднос хозяйка натирает до солнечного блеска речным песком, так и с тебя будут соскребать нажитый мох и плесень, скоблить и полировать каждую костку до солнечного свечения.

Сам прыжок, наверное, сладостен, полет опьяняет каждую напряженно вопящую и торжествующую в ужасе жилку, когда твоя душа сжалась в комочек в устье гортани, готовая излететь, пока плоть не достигла дна, но отчего-то выжидает крайней минуты, не покидает хозяина, наверное, крепко жалеет его. Ведь Танечка Кутюрье боится не бездны (она так нестерпимо желает ее, что привязывает себя веревками к балкону) и даже не того вон бетонного бордюра у подъезда, который, конечно же, беспощадно расплющит ее костки, нанизает трепещущее тело на острые грани, как цыплака на вертел, но страшится своего неизбежного безобразия, в котором она предстанет перед посторонними людьми, и она сама увидит себя неисповедимым образом как бы со стороны, словно бы и сейчас, как в детские годы, смерть воображается лишь как игра, как мгновенная прихоть тоскующей души, от которой можно в любое мгновение отказаться, обмануть, прогнать прочь. Потому что молода пока, да-да, красива и молода, и вечная жизнь неторопливо, завлекая прелестями, поднимается в гору, и пока не видно из-за крутосклона ее конца. А коли жизнь вечна, так отчего же не поиграть с нею, не поддразнить, не показать кукиша? Это лишь другие женщины становятся старухами с фарфоровыми зубами и заплесневелыми глазами, с посекшимися крашеными кудряшками на голове и отекшими ногами; кажется, что они сошли с дистанции, так и не познав молодости. Не странно ли, но человек извечно обращается со смертью, как ребенок с безотказной куклою, пробуя оторвать руки-ноги, выдавить глазенки, поковыряться в животике, пока не прижмет вкрутую, пока не встанет отравительница пред очию, и тогда поймет обреченный в бессмертие смерти и в свою малость. Значит, Европу, эту старушку с прокисшими, как грибы, ушами, отвисшим гузном и тромбофлебитной ступью пока не прижало, и вот она шляется, крикливая и самоуверенная, по всем землям мира, растрясая свои немочи и базарный нрав.

Я вдруг подумал, что Европа уже два столетия живет по системе сбоев и, значит, должна взорваться изнутри; бацилла самоуничтожения зреет в ее чреве, как опухль клеща под шкурою зверя, чтобы излиться с кровию и гноем, оставляя на теле труднозарастаемые язвы. И тут же подивился своей внутренней жесткости, даже озлоблению, и устыдился, и рассолодился от жалости. Кого пожалел-то, кого-о! Кто нами помыкает уже не одно столетие и постоянно хочет нам зла. Что нам Европа, зачем нам страдать по ее неизживаемым хворям? Разве мало своих несчастий и нескладиц? Отчего же мы невольно переживаем за молодящуюся старуху, сострадаем ей, плачемся по ней? Быть может, она – наша древняя мать, и мы изошли в далекие веки из ее лона, пока-то заселились на северных просторах? Иль она нам родная тетка, сестра по матери, и потому такой жалостью и скорбью отзывается наше сердце? Иль то – великий погост, на котором упокоились кости наших далеких предков-славян? Вот в чем наша сила и слабость… Мы, добросердные, поклоняющиеся богу Радигостю, зачем-то с непонятным упорством всюду отыскиваем родство. Европа – у бездны, уже ничто не рождается толковое в ее склеротической головенке, и душа-то, позабывшая жалостную слезливость, веселится по чужому горю, а мы охотно протягиваем ключку подпиральную, чтобы оттянуть от обрыва…

…Откуда-то вдруг взялись длинные, до горизонта, гостевые столы на зеленом лугу о край ольховника, обильно уставленные золотистыми жареными цыплаками, истекающими жиром; прогонистые, с хрящеватыми