Читать книгу - "Обагренная кровью - Николай Иванович Ильинский"

у пролетарской власти чиновники твердокаменные. Взяв у соседей лопату и топор, Захар пошел в конец улицы и принялся копать землю. Так появилась на окраине Нагорного новая землянка. Она получилась на редкость просторной и уютной. Захар научился сооружать такие землянки в сибирской тайге. Сложил из кирпича нехитрую русскую печь, выстругал дубовые доски, настелил пол, сбил крепкие двери, застеклил два небольших окошка. Оглядев еще раз землянку, Захар Денисович остался доволен: выкопал и накрыл ее не хуже тех, которые он с товарищами по несчастью оборудовал на лесоповале.

— Такая берлога медведям не снилась, — улыбался он, еле доставая рукой бревенчатого потолка и подмигивая Акулине. — Перезимуем, бабка!

— Но чем зимой кормиться-то будем, Захарушка? — со слезами напомнила Акулина Игнатьевна. — Огорода своего нет: ни картох, ни огурчиков, ни капусты своей, о зерне я уж и помалкиваю…

— Ничего, как-нибудь, — вздохнул Захар. — Авось с голодухи не помрем. … Что-то придумаем… Работать пойду… Да и свет не без добрых людей, Акулина…

— Побираться станешь?

— А чего ж, попросить у людей — дело Божье, не красть же!

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас и помоги, — крестилась Акулина Игнатьевна, ища глазами, где же в землянке сделать святой угол и повесить образа.

Но в душе и она была весьма довольна. Особенно радовал вид на природу: от землянки открывалась великолепная панорама — внизу, метрах в ста, медленно катил синие воды широкий плес задумчивой Серединки, дальше переходящий в более узкий и более шумливый ерек. Далее речка голубыми кольцами поблескивала среди обширного луга и сливалась с такой же узкой и неторопливой Тихоструйкой, а потом более широко и стремительно, плескаясь о меловые берега, реки-сестры в обнимку катили свои волны к самому батюшке тихому Дону. Акулина Игнатьевна была рада-радешенька такому жилью. Рядом с Захаром ей и в землянке было как в раю: как гласит мудрая поговорка, с милым рай и в шалаше.

Долго и нерешительно, как провинившийся школьник топтался Захар у двери правления колхоза. Наконец осмелел, вытер выступивший от волнения на лбу пот и переступил через порог кабинета председателя. Лыков встретил его не сказать чтобы радостно, однако сразу же встал из-за стола, накрытого красным сукном, и с еле заметной улыбкой на лице протянул руку. Захар не ожидал такого и робко, предварительно скользнув вспотевшей ладонью по своей рубахе, вытирая пот, пожал пальцами руку Алексею Петровичу.

— Да ты садись, Захар Денисович, садись, — видя тревожное состояние Захара, кивнул Лыков на свободный стул у стола и сам первым сел на свое место. — С возвращением тебя… в родные места… Я искренне рад, что ты жив-здоров…

Захар не находил подходящих слов, а только кивал головой. В кабинете воцарилась томительно-неопределенная тишина. Слышно было, как стучали на стене ходики.

— Ты говори, говори, зачем пришел, — прервал неловкое молчание Лыков. — Знаю, в хате твоей молоканка… Говори!..

— Жить как-то надо, Алексей Петрович, — глубоко вздохнул Захар и поглядел в окно. — Милостыню просить на улице неловко… Если бы уж совсем немощный, а то ведь я могу работать!..

— Понятно, Захар Денисович, — председатель, сам не зная зачем, стал перекладывать сводки и отчеты, лежавшие перед ним на столе: в определенной степени и он был виноват перед этим человеком с исковерканной судьбой. — Работник ты неплохой… Конечно, в колхоз бы тебе надо…

— Я и не был против колхоза, Алексей Петрович, — быстро сказал Захар. — А тогда, на собрании, это по дурости случилось… Брякнул не думая… Вырвалось слово это… паразит!..

— Помню, помню, — горько усмехнулся председатель. — Я везде говорил тогда, что это слово… случайно вылетело и за это судить нельзя!.. Но время, время такое, Захар Денисович, враги советской власти все еще не угомонились, но… это к тебе ни в коей мере не относится, какой же ты враг народной власти — всегда в бедноте прозябал. — Лыков задумался, а потом посоветовал: — Ты вот что, приходи-ка сюда завтра, нет, лучше послезавтра… Завтра я как раз в МТС еду насчет комбайнов договариваться, а то ведь другие колхозы технику расхватают… Не хочу, чтобы мы последними хлеб убрали… Заодно и в райком зайду, о тебе там потолкую… В правлении и на собрании колхозников я свое слово скажу, а там… А там решим все, как надо… Хорошо?

— Хорошо, Алексей Петрович, — кивнул Захар. — Я послезавтра… — Он встал, придерживая рукой стул, а затем тихо придвинул его к столу и пошел. У двери обернулся и кашлянул в кулак. — До свиданья, Алексей Петрович…

— До свиданья, Захар Денисович, — кивнул Лыков и вдруг поднял руку. — Да, Захар Денисович, вот что я о вашем жилье думаю: сепараторную остановить не могу, план по казеину дали, не выполним — голову снесут… На правлении решим: или новое здание молоканки построить, что не так просто, или вам с Акулиной избу срубить… Какой вариант вам больше подходит?

— В хате своей я родился. — Захар кашлянул в кулак. — Но как вы решите, так пусть и будет… Я и на такое не надеялся… А покуль в землянке поживу, привык! Когда свободный, то и землянка в радость.

Несколько смущенный Лыков еще долго, после того как Захар осторожно закрыл за собой дверь, думал о судьбе этого несчастного человека. Он понимал всю абсурдность проступка Тишкова и неадекватного наказания за него и мог бы сразу предложить написать заявление о приеме в колхоз, но времена были такие, что без совета и согласия в райкоме партии принять нужное решение он не мог. Следовало предварительно все обсудить и согласовать.

VI

Афанасий Фомич был не в духе: то ли погода менялась, то ли геморрой разболелся, то ли от плохих вестей из Грузии. Среднего роста, коренастый, с широкой грудью, с округлой бородой, как всегда в заплатанных штанах и рубахе, с замасленным картузом на голове, он молча бродил по двору, посматривая в сторону двух сарайчиков, один из которых приютился у глухой стены хаты, по-местному называемой хижкой, а другой — размером побольше, выпячивался почти на средину огорода; в нем хрюкал поросенок и громко кудахтала курица, возвещая хозяев и своих пернатых подруг о том, что свеженькое яйцо только что упало в гнездо. Подолом рубахи Афанасий Фомич вытер вспотевшее лицо и всей пятерней поскреб шею под бородой.

— Опять на что-то гневается, — сама себе прошептала Анисья Никоновна, его жена. Она смотрела на мужа через окно хаты, но выйти на крыльцо и спросить, какой червь его точит, побаивалась: хотя Афанасий Фомич ее никогда пальцем не тронул, но, будучи