Читать книгу - "Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов"

Золоторукий перевел дух.

— Пьян, мерзавец! — сказала баба Люба.

— Зачем пьян? — обиделся мастер. — Могу показать документы. Пятый разряд. Слесарь.

Женщины ругались.

— А зовут меня Ганя Пёс, — раскланялся мужик. — То есть, конечно, не Ганя Пёс. Фамилия — Петров, зовут — Гена. Но я в пацанах не выговаривал, и когда спрашивали, то получалось Ганя Пёс. Так и пристало.

— Вы почему бросили камень? — спросила Светлана Степановна, трясясь от негодования.

— Тама — белочка, — Ганя махнул рукой. — Тама белочка скакала на сосне, а я ее хотел по калгану. Вот и наделал делов. Промазал я. Извиняйте.

— По какому еще такому «калгану»?

— Ну, по башке, значит, — объяснил Ганя и огорчился: — В нее разве попадешь? Юркая, стерва.

— Шибенник ты. Золоторотец, — сказала бабушка, старенькая, сухонькая старушка в ситцевом платье и коричневых чулках.

— Нахал, — сказала Светлана Степановна.

«Дима будет журналист-международник, — думала Леночка. — Выйти за него замуж? Но тот-то, тот! Он потаскан, отвратителен. Он лыс ведь, лыс. Если бы это случилось хотя бы в Москве, допустим. А потом, кто он — ничтожество, бездарь. Он ведь смеялся надо мной. Он и над рассказом смеялся».

— Вся беда, что шибко юркая, змеина. Увертливая. Я б попал, и не случилось беды, а вот увлекся и вам по ошибке вмазал.

— Послушайте, что вы тут дурака из себя корчите? Разве вы не знаете, что здесь зеленая зона Академгородка и белок тут специально выпускают, восстанавливая нарушенное равновесие природы?

— Э-э. Знаю. Как не знать, — скривился мужик. — Я сорок лет в Сибири живу, и мой папаша тут жил, и дедушка. Как мне не знать. Я хоть и не академик, как некоторые, а знаю. Знать-то я знаю, а только ведь эта… сама… ну… хочется ведь эта… стукнуть!

И захохотал, повторяя:

— Хочется, ой как хочется!

— Бессовестный, бесстыжий!

— Так ведь её все равно кто-нибудь убьет. Не я, так другой. Или съест волк. Придет да и съест. Волков вы тоже, наверное, выпустили. Для равновесия.

Молчание. Тут бабушка:

— Дурак ты, дурачок. Колчужка.

— Эт-то верно, бабуся, эт-то верно, — согласился Ганя Пёс. — Глуп как пень. Колчужка, правильно заметили. Дурак. А я сегодня дома не ночевал, — неизвестно для чего добавил он.

— Твой дом — тюрьма, — не унималась бабушка.

Ганя немного обиделся:

— Ну уж, вы тоже скажете, тюрьма. Я тогда пошел.

— Стой, хулиган! — крикнула Светлана Степановна. — Стой, мерзавец, а кто платить будет?

Но мужик уже ушел. Вернее, он еще окончательно не ушел, но довольно быстро переставлял ноги.

— Стой, хулиган! Стой! Вот же свинья!

— Свинья, свинья. А теперь все нынешние — свиньи. Вот раньше — это жили люди, а сейчас одни свиньи, — высказала свой взгляд баба Люба.

— Мама, не порите ерунду, — разозлилась Светлана Степановна. — При чем здесь это? Вы думаете или нет, когда болтаете? Просто мерзавец.

— А я не болтаю, — наскочила на нее бабушка. — Раньше были люди, а теперь или хулиганы, или горят на работе. Вон мой сыночка, горел-горел да и сгорел. Хоронили с музыкой, а кто мне его теперь отдаст?

Баба Люба заплакала.

— В милицию если позвонить, так где там, сейчас уже не сыщешь, — тосковала Светлана Степановна. — Придется вставлять простое стекло.

А Леночка глядела в чисто вымытый пол и была далеко-далеко.

Выйдет замуж за Диму, и будут жить в Москве, а может, и еще дальше — чем черт не шутит.

Будет квартира, и Дом журналистов будет, и литераторов.

И будет умная трезвая красивая женщина, а потом — ослепительная старуха с белыми кудрями.

Будет все-все-все.

— Леночка, ты что там? Притихла, мышонок. Ты что там? — окликнула мама.

— Ничего, — ответила Леночка, глядя чисто и светло.

— А-а, — сказала мама. И продолжила: — И главное, нет никакого уважения. В чем дело? Был бы хоть Петя живой. Говорила ведь я ему. И зачем мы сюда приехали?

Ни-че-го. Лысый и противный. Но почему так странно? Дебют! Дебют! Бабушка плакала. Глупая история?

* …оказался спорным. — Советский эвфемизм, в данном случае — необычным, непроходимым.

…полярника Папанина. — Советский герой и вельможа, бывший чекист, покоритель Арктики, доживший до 1986 года.

Раз видела Серафимовича… — Популярнейшего советского писателя, который, кстати, имел подлинную фамилию Попов, отчего и попал в этот рассказ.

Про Кота Котовича

Сидели теплой августовской ночкой в душной кухне близ ванной за столом, крытым цветной клеенкой, визави.

— Кошмарно неведомы пути Господни для человека! — сказал Гаригозов. — Кошмарно! Нынешние уж настолько совсем растряслись, что и очертания свои потеряли, как при вибрации. Это ж, это ж, ты понимаешь? Это ж ведь горько! Это — страшно! Разве я, к примеру, думал, что она сможет так поступить? — жаловался образованный в местном политехническом институте Гаригозов другу своему, Канкрину, образованному в том же институте.

А Канкрин сосредоточенно молчал-молчал, а потом хлюпнул носом да и отвечает:

— Совершенно я с тобой, браток, согласен. Вот ты смотри, вот ведь даже и сейчас, в данном конкретном случае, в данном примере: на дворе месяц август, а они взяли и включили батареи. Жарко? Жарко. Душно? Душно. А зачем? А — так. Душно, ну и пусть. Зато — зимой, смотри — зимой. Ведь зимой, браток, ведь зимой будет страшно дуть и начнутся сугробы, а только хрен ты тогда от них дождешься полного теплового накала. Тут сам и смекай — то ли это простая свинская бесхозяйственность, то ли, то ли — вообще… черт его знает что, вообще!

— Правильно ставишь вопрос, — одобрил Гаригозов. — Правильно, хотя и чересчур конкретно. Ты пойми, и я думаю, что ты не станешь тут сильно спорить. Ты пойми, ведь во многом мы сами виноваты. Понял? Потому что многое исправимо буквально легко, но нужно лишь не трястись и не вибрировать, а как-то взять себя в руки, что ли, понимаешь. Хозяином себя почувствовать, понимаешь, — своей судьбы, своей семьи, своей работы, своей страны, наконец! Понимаешь?

— Ну, я тогда, однако, уж до конца разливаю, что ли? — сказал Канкрин.

— Ага, — сказал Гаригозов.

И зажурчала, забулькала в зеленые рюмки оставшаяся белая водка. И, выпив, крякнули приятели, нюхнули индивидуальные черные корочки и уставились друг на друга живыми блестящими глазами.

Но — молчали. В молчании этом, происходящем не от недостатка, а от избытка, и прошло некоторое небольшое количество двойного человеческого времени. Пока не вплелись в кухонную капающую тишину какие-то новые звуки: осторожное цап-царапанье некоторое, шуршащие шорохи и даже определенное урчание.

— Ты? — очнулся Гаригозов. — Ты есть хочешь?

— Нет, я