Читать книгу - "Девочке в шаре всё нипочём - Александра Васильевна Зайцева"

перебор смешивается с позвякиванием посуды и шумом воды, бегущей в жестяную мойку. Стучит ложка о чугунный край сковороды. Одуряюще вкусно пахнет жареной картошкой.

Каша рядом. Спринга пропала. Джим вышел бы поздороваться сразу. Кто же там?

– Кто там, бабка? – спрашиваю и сама себе не верю.

– Стал бы я с ней тусить, – хмыкает Каша. – Эмани хозяйничает.

Эмани стоит у плиты спиной к нам. Топ в облипку, обрезанные джинсы с бахромой такие короткие, что, когда она тянется к шкафчику над раковиной, видны полукружья ягодиц. Волосы собраны в неряшливый хвост на макушке. На полной шее синяя татуировка – «Amani» готической вязью. Бледные ноги в мелких красноватых пятнышках, какие бывают после бритья, красная нитка на запястье, тонкие шрамы. Эмани. Она оборачивается:

– Это ты? Я думала, Будда с Джимом вернулись. К бабке на дачу подались: она перестановку затеяла, попросила помочь. Каша чуть-чуть не успел, а то бы и его припахали. Ужинать будешь?

Отказываюсь. С грохотом двигаю табурет.

– И Краткий с ними? – спрашиваю.

– Нет, он же уехал.

– Куда?

– В Москву.

– Без тебя?

– Ну да.

– А разве вы не… не встречаетесь?

– Уже нет.

– Почему?

– Потому что это теперь, хм, неактуально.

Она ловко мешает картошку. У меня вечно всё валится на пол и жир летит во все стороны. Эмани готовка даётся легко. И не только готовка: плита блистает чистотой, на кафеле ни пятнышка, с пола можно есть. Даже вечно недовольная педантичная Ма («Я не зануда, а перфекционистка!») не настолько чистоплотна.

– Это условие, – жизнерадостно заявляет Эмани. – Мы так с бабкой Будды договорились.

Бабка поначалу затеяла скандал, мол, развели бордель на чужой жилплощади, но потом ничего, оттаяла. Вот Эмани и решила остаться. Вроде домработницы или квартиросъёмщицы. Но не за деньги. С неё – чистота, порядок и присмотр за Буддой. А то ходят к нему всякие, недавно в ванной женские трусы нашлись («Красные кружевные, представляешь?» – хихикает Эмани). Так что она постережёт парня от профурсеток и наркоманов. Она ведь старше и умнее. А с бабки – добросердечное отношение и продукты. И все довольны. А Москва?.. Москва, Арбат и хиппари – тоже неплохо, но сколько можно кочевать? Эмани на год вперёд бродяжьей романтикой наелась. Тем более сейчас зима, самое время обмещаниться.

Она зажигает газ под чайником, режет хлеб, расставляет тарелки и говорит, говорит, говорит. Каша согласно кивает. Я нет. Меня словно парализовало.

Мысленно кричу от того, что чужая белобрысая деваха влезла на мою территорию. И не просто, а вросла в неё обеими ногами. Наглая пролаза, подлая бродяжка заняла моё место в этом доме, возле этой плиты!

Но тс-с-с, погоди, успокойся. Это не катастрофа, ерунда, всё наладится. Я зря переживаю. Эмани – временное явление, Будда – навсегда. Придётся смириться и потерпеть. Потому что идти мне всё равно некуда.

25

Фига заходит в класс на уроке истории. Я сижу за второй партой у окна, низко опустив голову, и методично закрашиваю клетки в тетради. Одну за одной, густой чёрной пастой. Больше половины листа замазано – глянцевитое чернильное пятно. Взгляд расфокусирован, сознание отключено, рука движется сама собой: вперёд-назад мелкими штрихами. Время округлилось и замкнулось в шар. Девочка в нём легла на бок и уснула. Она стала похожа на эмбрион, скрюченное безголосое существо, плавающее в невесомости. У Ма пока не такой ребёнок, слишком мал. Её живот плоский, в нём не уместится космос.

Будда молчит, Ма молчит, отец молчит, я молчу, все молчат. Уже привыкла. Поэтому молчание исторички не кажется странным. Упускаю тот момент, когда она перестаёт бубнить, а класс – шептаться, ёрзать, вздыхать и шелестеть страницами. Не поднимаю лицо, не отбрасываю назад чёлку, не вижу Фигу. Но потом, задним числом, зримо представляю её обвислую бледную физиономию с выражением лёгкого отвращения. Вот она открывает дверь, кивает историчке, обводит класс неспешным немигающим взглядом и останавливается на мне. Демонстративно покашливает и, не дождавшись реакции, держит курс на вторую парту у окна. Каблуки её тупоносых коричневых туфель глухо постукивают – слишком тихо, чтобы я насторожилась. Резиновые набойки. Фига не подкрадывается, нет, но её трудно заметить заранее.

Свёрток в полиэтиленовом пакете шлёпается на парту, аккурат на закрашенные клетки. Тоже чёрный. С красной надписью: «Спасибо за покупку!» Легонько трогаю пакет пальцем, и он отзывается тихим шелестом. Фига стоит в проходе со скучающим выражением лица.

Надо бы встать, но остаюсь сидеть. Не нарочно, а по причине сильного недоумения – ей удалось застать меня врасплох.

– Я звонила вашей матери по поводу школьной формы, – говорит Фига без каких-либо эмоций, просто ставит в известность. – Она отказалась прийти для беседы по причине слабого здоровья и сообщила, что сейчас не имеет желания заниматься этой проблемой. Поэтому ею занялся педколлектив. Мы дарим вам юбку. Переоденетесь на перемене.

– Нет, – говорю я.

– Нет?

– Нет.

– Вы напрасно считаете, что чем-то отличаетесь от остальных. И ваши родители напрасно игнорируют дирекцию школы. Можно подумать, деньги и статус дают им особые права. Ничего подобного, не всех можно купить. И вы это поймёте, не сомневайтесь. – Она не угрожает, обычная рутина. – Когда переоденетесь, зайдите в мой кабинет.

Фига царственно удаляется. Стоит ей переступить порог, одноклассники разом втягивают весь воздух в лёгкие и через мгновение возвращают его наполненным выкриками и смешками. Голоса отскакивают от стен, взмывают к потолку, кружат надо мной. Историчка даёт им немного порезвиться и хлопает в ладоши, пытаясь вернуться к теме урока. Я закрашиваю тетрадный лист. Стержень ручки скрипит, чёрная штриховка равномерно покрывает сегодняшнее утро.

На перемене первая выхожу из класса, пакет остаётся лежать на парте. Это не моё, а за чужие вещи я не отвечаю. И на следующие два урока не остаюсь.

26

Спринга живёт в частном секторе недалеко от Лысого. Я бывала у неё раньше, но всё равно слабо ориентируюсь в этом районе. Маленькие кирпичные домики слишком безлики, одна улица неотличима от другой. Петляю по узким неасфальтированным дорожкам, вглядываюсь в заборы, палисадники и высокие крылечки, стараясь найти хоть что-то знакомое. И нахожу.

Псину зовут Цезарь. Здоровенная лобастая овчарка истерично лает и бросается на забор со стороны двора, пытаясь его проломить. Слышно, как волочится цепь, и я в который раз надеюсь, что она выдержит. Пёс захлёбывается злобой, блестит сумасшедшими глазами, оглушает. Ненависть в чистом виде. Спринга как-то жаловалась, что соседи подбрасывают Цезарю отраву, но я понимаю злоумышленников и искренне им сочувствую. Придурочная зверюга лает на каждого, кто проходит мимо.