Читать книгу - "Архив Долки - Флэнн О'Брайен"

— Премного любезно с вашей стороны. Видите ли, я желал бы поговорить о некоем третьем лице.

— Превосходно. Тогда на том и порешим.

— Хорошо, отче. В шесть вечера, первого.

Вот так отец Гравей тихонько пробрался в жизнь и дела Мика, незвано. Байка про краткий отпуск была, разумеется, на ходу выдумана, но, отметим, не в панике. Он не желал никаких внезапных столкновений с этим отцом-иезуитом по множеству причин и тут же почувствовал легкую злость на Мэри, которая эдак его выставила, явив тем самым невеликое свое мнение о его умственном здравии. Во-первых, придется рассказать Хэкетту и послушать, что он скажет, — предполагая, что его вообще удастся заставить относиться к предстоящему серьезно. Во-вторых, Мику не терпелось получить от Мэри все возможные сведения об этом отце Гравее. Что он за человек такой, сколько ему лет, каково его церковное положение и в «бедах» какого рода он участвовал советами? Последнее важнее всего прочего, казалось Мику. Благожелательный, но докучливый и неумный церковник частенько оказывался не просто всего лишь помехой. В расспросах и стремленьях определить и истолковать беду посетителя (если у того и впрямь была какая-либо беда) он мог стать значительной новой бедой сам собою. И Мик напомнил себе, что, пусть и соблюдал он правила Церкви достаточно прилежно, в человеческих обстоятельствах ни с каким священником в хороших отношениях сроду не состоял. Вопросы, которые они задавали ему на исповеди, Мик часто считал наивными, глупыми, временами нелепыми, а чувство, что они благонамеренны и стараются изо всех сил, лишь добавляло к раздражению. Он сам в себе был достаточно целен, думалось ему: образован, терпим, не допускает открытой греховности или сквернословия, но всегда прилежно выказывает милость к тем, кто в слабости своей заблудился. Если и была у него самого личная слабость, то лишь бездумное злоупотребление алкоголем: тот притуплял нравственное чутье, расшатывал равновесие здравого смысла и — небеси! — мог завести ум в греховные грезы плотской разновидности. С Божьей помощью алкоголь Мик приструнит, но отнюдь не внезапным несуразным догматическим жестом. Умеренность — взрослая, культурная, неспешная: вот что тут надобно.

Его мать? Могло бы показаться странным, что его несчастная мать, с которой они жили вдвоем, так мало занимала его мысли. Она была простая и благочестивая, как миссис Лаветри, только гораздо старше. Она и в самом деле была старухой, и разговаривать с ней даже невиннейшим и поверхностным манером о Де Селби или о чем бы то ни было подобном немыслимо: самая возможность казалась почти смешной. Если б и поняла она хоть слово, снисходительно заключила бы, что он «хлебанул», ибо, любя его отца и приняв, что он умер от выпивки, она хорошо понимала, что и сын ее не чурается таверн. И все же странно и грустно жить так близко от человека очень дорогого, но при этом не иметь ни единой подлинной точки соприкосновения, кроме пошлых и обыденных разговоров о мелочах, никакого доступа к обмену мыслями. Он разве не замечает, во что превращаются все его рубашки? Как часто напоминать ему, чтоб покупал носки хотя бы по четыре пары? Эх, милый, милый тупик.

Он отправился на спектакль в «Веселье»{50}. Посреди представленья понял, что впустую теряет время. И в следующий вечер поехал на трамвае в Долки. У Хэкетта ни дома, ни на службе телефона не водилось, и залучить его на встречу можно было только так — либо оставить ему записку. Свет «Рапса» показался ярче, хотя, несомненно, в свечевом эквиваленте оставался прежним. Еще открывая дверь в заведение, он уже расслышал из-за перегородки голос Хэкетта. Голос этот был возвышен и тоном, и манерою, и Мик обнаружил Хэкетта в «Гадюшнике» вместе с сержантом Фоттреллом, хотя сидели те врозь. За баром размещался Лэрри, староватый седой плюгавец, которому всегда мало что было сказать, формально — виноторговец, однако обремененный бесчисленными обязанностями, от мытья уборных и жаровен до полива цветов в горшках по всем верхним этажам дома. Хэкетт кивнул старому другу Мику.

— Боже храни вас, не возвышенный ли и не баснословный ли нынче вечер, благодарение Господу нашему и святой Матери Его, — произнес сержант с улыбкой.

— Добрый вам вечер, сержант. Простите великодушно, что никак не заберу свой велосипед.

— Никакой беды, молодой человек. Я засадил его под замок без права на выкуп и приказал полицейскому Хвату подвергнуть его тщательному промасливанию по всем сочлененьям и рычагам.

Мик поблагодарил и попросил у Лэрри пинту.

— Я вот рассказывал сержанту, — заявил Хэкетт громко, — про Иуду Искариота. Вот кто был приличный человек, его обвели вокруг пальца и слепили из него паскудника. Невезучий бедолага продажным был в той же мере, в какой человек, что ходит кругами с мешком на голове, да еще и, может, пьяный.

— Он ответил за то, что натворил, как и всем нам придется, — отозвался Мик. Хэкетт его раздражал.

— Ты послушай-ка. Не надо мне никаких таких вот разговоров. Я со всем этим разобрался в библиотеке Марша{51}. Иуда был из образованных. Он знал, что делает. Более того, его облапошили. Ему достался худший расклад во всей этой компашке.

— Какой расклад ему в итоге достался, нам неведомо. Вспомни попытку Де Селби это выяснить.

— О’Скариот был человеком скоротечного характера, если помыслить логически, — провозгласил сержант Фоттрелл.

— Нам по крайней мере известно, что он сделал. Он получил тридцать сребреников. Это что за барыш такой?

— Точную ценность этого платежа мы в современных понятиях точно определить не можем.

— Отвечай на вопрос, дружище, — пылко настаивал Хэкетт. — Какое отношение имеет этот платеж к ценности того, что он продал?

— Он был делец и должен был сам сообразно судить о ценности.

— Его бесстыдно облапошили те пройдохи, фарисеи.

Мик ненадолго умолк, попивая свой портер и надеясь, что Хэкетт остынет. Хэкетт нарушал их договоренность — не размыкать уст — в присутствии сержанта. Мик решил увести разговор в другое русло.

— Говорят, он на те деньги поле купил, — вымолвил он.

— Ах да, — встрял сержант, — я частенько думал, что тот бесов человек в сердце своем был селянином-ирландцем — исходя из его зловещей любви к почве.

— Вряд ли, — пробормотал Мик.

— Из его милого томленья по славной плодородной земле, флегматичного, с ее щедрыми запасами млека и медоносов.

— Как я уже сказал, — рявкнул Хэкетт свирепо, — Петр был худшим паршивцем и лизоблюдом, он свершил свое подлое вероломство после того, как Иуда предал своего Господина, и в ответ получил сплошь спасибо за все на свете. Да-с, сударь!