Читать книгу - "Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава"

На следующий же день я пожелал зятю доброго утра. Он, ничего не ответив, скрылся в туалетной комнате. Еще раньше, когда я спустился из своей спальни — она же кабинет — в расположенную на нижнем этаже туалетную комнату, то увидел, что дочь, как всегда, уже хлопочет в смежной со столовой кухне.

— С раннего утра на ногах… Пожалела бы себя, — обратился я к ней.

Дочь повернулась ко мне и что-то тихо ответила, но я не расслышал из-за своей тугоухости. Тем не менее на душе у меня стало легче, и я прошел в туалетную комнату. Когда я закончил умываться, до завтрака еще оставалось время, поэтому я уселся в плетеное кресло, стоявшее в том углу столовой, из которого открывался вид на сад, и развернул утренний выпуск газеты. Вскоре появился зять, и мы сели завтракать. К тому времени из студии пришла Фумико и стала помогать сестре на кухне, внучка тоже спустилась со второго этажа и села за стол.

Зять сидит обычно рядом со мной, напротив него Рэйко, справа от нее внучка, а с торца стола слева от меня — Фумико. Такой порядок установился как-то сам собой. Когда мы жили вдвоем с Фумико, то на французский манер ограничивались самым легким завтраком: кофе с молоком, хлеб с сыром или джемом, иногда овощи или фрукты, но после приезда младшей дочери с семейством на завтрак стали подавать еще и какое-нибудь вкусное европейское блюдо из мяса или яиц.

За завтраком зять всегда читает «Японскую экономическую газету». Иногда он обменивается несколькими фразами с сидящей напротив женой — наверное, обсуждает с ней свои планы на день, но поскольку он говорит очень тихо, я обычно ничего не слышу и участвовать в разговоре не могу. Обычно я обращаюсь с ничего не значащими словами к сидящей напротив меня пятнадцатилетней внучке, и она охотно отвечает мне, отчего я испытываю некоторое облегчение.

Зять ест очень быстро, и я, как ни тороплюсь, все равно отстаю от него на несколько минут, однако он всегда ждет, пока я закончу, и только минуты через три после того, как я доем завтрак, отрывается от газеты, молча встает, опираясь обеими руками о стол, и уходит к себе на второй этаж. Это служит сигналом к тому, что завтрак закончен, и я, прополоскав рот, устраиваюсь на плетеном кресле в углу столовой с тремя газетами — своей дневной нормой. Однако после разговора с госпожой Родительницей я уже не замыкаюсь в себе, мое сердце исполнено покоя и уверенности, согрето желанием как можно быстрее расшевелить этого каменного истукана, моего зятя.

Прошло несколько дней.

Однажды меня пришел навестить прежний «каменный истукан» Макото Каваиси. Гостиная была забита вещами, поэтому я вынужден был провести его в столовую, и мы устроились в углу на плетеных креслах друг против друга. Внезапно вспомнив, кем был еще год назад этот человек, я почувствовал, что меня разбирает смех. И вместо обычных учтивых фраз о здоровье и прочем довольно бесцеремонно сказал:

— Рад тебя видеть. А то я уже начал было беспокоиться, не забыл ли ты о том, что стал человеком и не превратился ли снова в замшелого каменного истукана, каким был еще год назад.

— Я просто боялся, что вы заняты… Простите. — И он тоже засмеялся. — Ну уж нет, для того, кто из истукана стал человеком, обратного хода нет.

— Ну и прекрасно… Значит, не все еще потеряно…

— А? Что вы имеете в виду?

— Прости, это я о своем. Если у человека вдруг каменеет сердце, его не так уж и трудно оживить. Как тебе кажется? — Сказав это, я засмеялся.

Каваиси явно растерялся, но тут же взял себя в руки и церемонно сказал:

— Рад видеть вас в добром здравии… Вы не выглядите утомленным даже теперь, работая над столь сложной книгой… Прекрасно! Простите, что мой сын отрывает вас от работы…

— У тебя замечательный сын. Он часто заходит, когда по работе оказывается где-нибудь поблизости, и просвещает меня. Я всегда мечтал о таком сыне. В последнее время мне даже стало казаться, что Макото — мой сын, просто живет отдельно. Так что я всегда ему рад… Беседы с ним развлекают меня и взбадривают. Спасибо тебе за него…

— Сын, побывав у вас, вечером обычно подробнейшим образом рассказывает мне и невестке, о чем вы с ним говорили, и я каждый раз про себя благодарю вас… Недавно я взял у вас несколько записанных с пленки текстов бесед с госпожой Родительницей, мы их читаем с огромным удовольствием… Вам спасибо за то, что моя вера стала более твердой…

— Макото, приходя сюда, каждый раз рассказывает о тебе… И радуется: «Удивительно, как человек переменился…» В связи с этим я хотел бы кое о чем тебя спросить.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Ты как-то говорил, что впервые по-человечески заговорил с сыном после того, как, прочитав «Улыбку Бога», испытал душевное потрясение… Но ведь никакое, даже самое сильное потрясение не может длиться вечно… Особенно если человек, подобно тебе, большую часть жизни прожил одиноко, замкнуто и это наложило отпечаток на его привычки… Отказаться от себя прежнего только в результате однажды пережитого душевного потрясения, на мой взгляд, чрезвычайно трудно… Так вот, мне интересно знать, каким образом ты поддерживаешь это душевное состояние? Ведь тебе вроде бы удалось сохранить его, без малого год прошел с того времени, как ты прочел книгу, а твой сын не нарадуется тому, что обрел настоящего отца? Или есть какие-то другие, неизвестные мне причины? Ведь наверняка ты об этом и сам задумывался.

— А, вот вы о чем? Конечно же задумывался, и довольно часто. Сначала я думал, что мне просто повезло с сыном. А недавно наконец понял. Все дело в словах…

— Что? В словах?

— Да. В словах. В словах, которые мы произносим. До недавнего времени я не отдавал себе отчета в том, что слова словам рознь. Одно дело — слова, которые мы произносим, разговаривая с другими людьми, и совсем другое — слова как символы разных абстрактных понятий. Раньше я придавал значение только этой второй их функции… Еще в молодые годы я ощущал, какую важную роль играют слова в нашей жизни, и когда впервые прочитал Евангелие и обнаружил фразу «В начале было Слово», то страшно обрадовался, найдя в ней подтверждение собственным мыслям. Примерно в то же время я пришел к убеждению, что самое главное — соблюдать первозданную чистоту слов, не осквернять ее. Я стал писать стихи и прозу и постоянно обременял вас, обращаясь к вам за советом…

— И стихи были хороши, и проза прекрасна, впрочем, ее скорее можно было бы назвать стихами в прозе…