Читать книгу - "Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев"

1976 году. Проживал в районном центре Пустовля и некоторое время работал фотографом в местном ателье. В настоящее время проживает там же. Священник, настоятель местной церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Рукоположен в дьяконы в 1984 году. В священники — в 1994 году. Благочинный с 1998 года.

Господи, да Закутаров прекрасно знал эту деревянную Пустовлю: в пятидесяти километрах от нее в райцентре Северный Прыж и в соседней с ним деревне Кривичи он отбывал трехлетнюю ссылку, и в первые месяцы в Пустовле у него была подруга, аккордеонистка, преподавательница в здешней музыкальной школе (в Прыже на автостанции познакомились), и он иногда, рискуя (за пределы района ссыльному выезжать запрещалось), тайком ездил к ней и оставался ночевать, приурочивая свидания к субботе, когда соседи топили баню, и Закутаров и аккордеонистка мылись последними и потом, чистые, распаренные, у нее в комнате стаскивали матрасы на пол (старинная крестьянская деревянная кровать очень уж громко скрипела) и в воскресенье спали до полудня. Впрочем, иногда он вставал пораньше и шел в церковь: замечательно типажные лица были в этой церкви. В церковном полумраке он, конечно, не снимал, но именно здесь увидел тех двух абсолютно одинаковых старушек-близняшек в темных платочках — два лица, как будто вырезанные из морщинистой сосновой коры, и две пары черных, словно «из тьмы былого» пронзительно глядящих глаз. Он подождал, когда они вышли после службы, и снял их при свете солнца на паперти — так, что вторым планом в кадре оказалась еще и нищая горбунья с костылем, и стоящий на коленях нищий лысый старик (за этот снимок он пять лет назад получил «серебряную тарелку» — второй приз на бьеннале в Сан-Парадиз)…

Но Кукуру он в церкви точно не видел. Хотя, возможно, за десять лет с лишним тот и изменился сильно, и наверняка бороду носил. Впрочем, внимательно вглядываясь в лица, Закутаров, пожалуй, все-таки вряд ли пропустил бы его. Да и Кукура бы его узнал. Нет, должно быть, дьяконом Кукура служил где-то в другом месте.

Закутаров живо вообразил, как священник Кукура, отец Андрей, в рясе и с наперсным крестом (или у благочинных на груди и крест, и панагия?), возникнет здесь, на выставке, среди этой симфонии обнаженной натуры. И благословит все сущее. Или проклянет? Нет, нет, точно, проклянет: вместе с информацией о месте жительства Закутарову принесли снимок из местной газеты: Кукура в подряснике, высоко подняв руку с крестом, шествует во главе колонны молодых людей в черных рубахах — «борцов за национальную идею и за нравственное очищение России», как мягко было сказано в подписи под фото… Ну и что же, пусть проклянет, и это не плохо. Пусть только проклянет публично — и это будет впечатляюще: священник проклинает собственную молодость. Хорошо зримый контраст — разнообразные голые, глядящие со стен на попа в глухой черной рясе, — Закутарову ужасно понравился (хоть специально наряжай кого-нибудь и делай такую постановку!), и он тут же написал Кукуре длинное письмо, где рассказывал о себе, о ссылке в Северопрыжский район, о тайных посещениях Пустовли, о своей жизни в последние годы, о замысле выставки и испрашивал формального разрешения на использование негативов, на упоминание имени автора в афише, ну и, конечно же, приглашал на вернисаж. Кукура не ответил, и Закутаров собирался даже специально съездить в Прыж и оттуда в Пустовлю: надо же как-то определиться…

— Позвони жене, Закутаров, она там с ума сходит, мне за утро три раза звонила, — сказала Карина, размещаясь за столиком, где он, теперь уже несколько успокоившись, ел салат и прихлебывал кофе. Он молча протянул руку и, как бы здороваясь, погладил ее по руке: немолодая, но хорошо ухоженная и замечательно красивая, породистая женщина. До сих пор он любовался ею. И хотел ее всегда, и она всегда отзывалась. Иногда они завтракали вместе в этом кафе на Пушкинской площади с видом на памятник Пушкину и на тот пятачок, где когда-то он участвовал в демонстрации в поддержку политзаключенных и где ему заломили руки за спину и головой вперед сунули на заднее сиденье черной комитетской «Волги». Двадцать два, двадцать три, что ли, года тому назад?

— Ау, Закутаров, ты где? Очнись и не будь чурбаном бесчувственным, позвони или хотя бы включи мобильный: с нее ведь станется — она сейчас поедет в аэропорт и с детьми прилетит сюда. У них в Лондоне, да уже и во всем мире знают, что у тебя сгорела мастерская.

— Уже звонил. — Закутаров показал телефон и еще раз убедился, что после разговора выключил его: сейчас ему никто не был нужен. Он действительно позвонил и успокоил жену, сказал, что оставил включенный утюг, пустяки (хотя в ателье какой утюг… но она, простодушная англичаночка, все примет за чистую монету).

Карина заказала свой обычный «капуччино».

— Архив сгорел? — спросила она.

— Нет, там ничего не было.

Свой огромный фотоархив он хранил в банковском сейфе. Правда, в дальнюю стену ателье был глубоко вмурован маленький сейфик, но в последнее время он держал в нем только малозначительные семейные фото и документы и, приехав на пожарище, даже и не вспомнил о них. Да и вспомнил бы, не сумел бы заставить себя пройти через этот дымящийся черный смрадный сарай. Чего уж там: снявши голову, по волосам не плачут.

— Тебя, милый мой, сожгли, а теперь сожгут и меня. — Карина говорила тихо. Ей принесли кофе, но она отодвинула его в сторону и, как заговорщик, наклонилась через маленький столик поближе к Закутарову. — Меня сожгут, а у меня в галерее на три миллиона евриков одних только постимпрессионистов… Ты зря смеешься… Вчера вечером, поздно, уже ночью, мне на мобильный (заметь, номер мобильного знают) позвонила какая-то баба — такой пропитой голос с деланным еврейским акцентом — и прокаркала, что наша жидовская порнография будет вечно гореть в огне.

— Вечно — это ничего, вечно — пусть горит, — серьезно сказал Закутаров. — Хуже, если с одиннадцати вечера и до четырех утра.

— Милый мой Олежек, а ты уверен, что мы переживем твоих голых? — Не слушая его, она протянула руку и тыльной стороной ладони дотронулась до его небритой щеки. Она никогда не спорила с ним, не возражала ему и теперь даже не очень боялась за себя и за него: она только хотела, чтобы он, ее великий Закутаров, понимал, что делает. Она даже ответа не ждала и принялась за кофе.

Он смотрел на нее и молчал. Ни в чем он не был уверен. Все может быть. И запросто замочат. И