Читать книгу - "К причалу - Александра Марковна Тверитинова"

что мы забываем об очень существенном: борьба между фашистами и антифашистами вышла за пределы Латинского квартала, — сказал Жано.

— Не понимаю, о чем ты? — вскинул глаза Рене.

— О том, что борьба предстоит жестокая, — отрезал Жано. — И надо быть готовыми. Вот о чем.

— Не идти ли нам учиться у рабочих?

— Не плохо бы!

— Может быть, лучше всё же окончить университет? — сказал Рене, пряча улыбку в глубокой затяжке.

— Ты хочешь сказать, что им образования не хватает. Не беспокойся, эти рабочие достигли того, к чему я хотел бы прийти. А что до образования, была бы возможность учиться, они бы... Вон в России как учатся! Институты кончают крестьяне, рабочие...

— На страницах «Юманите».

— Неправда, Рене, — сказала я. — В России рабочие университеты кончают. Это абсолютно точно!

— Ты что — знаешь? — наступал Рене.

— Знаю. И даже за границу их посылают. Специализироваться! — сказала я. — Понимаешь ты это или нет?

— Можешь убедиться сам. Живые, из плоти и кости, — сказал Жано. — Тася им Париж показывает.

Рене пожал плечами.

— Вряд ли тебе удастся удержаться на середине, старик, — сказал Жано. — Прибьет-таки к берегу.

Это были мои друзья. И когда возвращалась потом, после этих вечеров, в отель «Веронезе», они долго еще оставались со мной.

Обычно Рене провожал Жозефин на улицу Эколь, в отель «Глобус», где она жила, а Жано меня — на Веронезе.

Идем не торопясь. На сонных улицах тускло светят фонари и почти нет людей. Посматриваю сбоку на Жано. В жилах моего французского друга течет кровь тех, кто брал Бастилию...

И обступают тесным кругом с детства милые сердцу герои любимых книжек. Герои 1789‑го. И я всматриваюсь в лицо Жано, — лицо, какое бывает у людей, думающих о чем-то добром, хорошем.

Глава восьмая

Пришла Тася. Как всегда, уселась на край кровати. Медленно и молча стягивает перчатки. Глаза улыбаются. На ней новое платье. Ярко-зеленая ткань красиво облегает каждый изгиб ее стройной фигурки. Заложенные вокруг головы толстые косы отливают под лампочкой светлым золотом.

— Андрей отыскал в версальском парке «три ступеньки розового мрамора»... — говорит Тася.

— Какие три ступеньки?

— У Мюссе, помнишь: «Три ступеньки... розового мрамора»...

— Разве это в Версале?

— В Версале. Под этими ступеньками подвал. Там версальцы запирали коммунаров.

— Кто это тебе сказал?

— Андрей.

Тася смущенно улыбалась.

— Завтра уезжают, — вдруг тихо сказала она.

— Куда?

— В Америку.

— А потом снова в Париж?

Тася молчала.

— В Москву же им через Париж?

— Да. А потом через Негорелое.

— Что это — Негорелое? — спросила я.

— Так называется станция на границе России. Советская граница, — поправилась она, и вдруг: — Маринка, я выхожу замуж за Андрея!

— Ты — замуж?

— Да, я. Ну что ты так смотришь на меня?

Тася покраснела.

— Ты... уедешь? — Внутри у меня будто что-то оборвалось.

— В Россию. И ты тоже, потом. Ведь поедешь?

— Не поеду я.

— Поедешь. Сдашь экзамены и поедешь. Там зачтут. Андрей говорит — зачтут.

— Я не поеду!

— Ну что ты, Маринка? Всё будет хорошо. — Она ласково гладила мою руку. — Я знаю, ты приедешь, и всё у нас будет хорошо. Потом можно будет и бабушку забрать. Твоя бабушка с радостью поедет в Россию.

— Нет. — Я отняла свою руку. — Нет. Я буду в Париже. Я не хочу даже, чтоб и ты...

— Маринка, ты как маленькая, честное слово.

Мы долго молчали.

Когда Тася ушла к себе, я почувствовала себя одинокой и брошенной...

Советские инженеры уехали. Тася ждала писем, Андрей не писал. Она стала лениво готовиться к экзаменам. Домой являлась рано. Иной раз заглянет: «Маринка, дома? Ну, работай». А чаще шла прямо к себе.

Шли недели. Андрей молчал.

Я не спрашивала ее ни о чем, и мы не говорили об Андрее. Мне так хотелось сделать для Таси что-нибудь хорошее, обрадовать ее, но я не знала как. Каждый раз, возвращаясь вечером домой, я думала о Тасе, и мне хотелось, чтоб в Тасином ящичке было письмо от Андрея. Я бы его принесла ей. Я бы взбежала по лестнице через две, через три ступеньки, и я бы принесла ей письмо. Но каждый раз, входя в вестибюль отеля, я еще издали видела, что в Тасином ящичке пусто, и мне становилось грустно.

Как-то раз месье Дюма, увидев меня сквозь стеклянные двери, окликнул. Всё во мне захолонуло. Я сильно задолжала ему за комнату. Ведь на время экзаменов мне пришлось расстаться с конвертами. Теперь вся надежда была на лето. Найду работу — и первую же получку снесу месье Дюма. Сказать ему это почему-то я не решалась и только избегала встреч.

— Ну, иди сюда, иди, — позвал месье Дюма. Я остановилась на пороге. — Сюда, поближе, — сказал он сердито и опустился в круглое кресло за письменным столом. Упитанный, широкоплечий, с тугим животом и розовыми, тяжело обвисшими щеками, он сидел, сцепив на столе пальцы, и молча смотрел на меня.

Это было тягостно. Я стояла перед ним, крепко стиснув в руке ключ, прижав к груди набитый портфель и кулек с ужином, и ждала. А месье Дюма молчал.

— Что там у Таси стряслось? Провалила экзамены? — спросил он наконец тихо, по-прежнему не сводя с меня глаз.

Я не ответила.

— Транжирите свое время, потом расплачиваетесь. Молчишь? Твои-то как дела?

— Сдала биологию... и физическую химию.

— Гм. Химию. Это хорошо, — сказал он подобревшим голосом.

— Нет, месье Дюма, не всю еще, — заторопилась я, — еще органическую надо. Самую трудную.

— Гм... орга-ни-ческая... трудная она, говоришь?

— Очень. Ужасно трудная!

— Та-ак. Ну, иди, учи ее, эту орга-ни-ическую.

— Покойной ночи, месье Дюма.

— Покойной ночи.