Читать книгу - "Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский"

Contemporary art для Венеции – «актуализация высказывания» и «вскрытие приема». Я долго объяснял это в своей книжке «Музей воды», поэтому здесь сразу перейду к коде.

………………………...............

Оказывается, ни пластические навыки, ни осязательная ценность не являются определяющими. Гораздо существеннее помочь людям выпасть из жизни, что трудна и чаще всего безрадостна.

Искусством оказывается то, чего нет и не может быть в жизни, – и это единственное определение искусства, меня устраивающее. Как только произведение становится частью быта, оно перестает быть искусством, а становится, к примеру, дизайном или телевидением.

С помощью сотен художников раз в два года выстраивается пространство тотальной вненаходимости. Объектов, выставок, экспозиций, конструкций, инсталляций и всего прочего вплоть до библиотек, баров, кафе и книжных магазинов на территории биеннале так много, что можно выпасть из логики своей повседневной жизни, потеряться в легко распутываемом лабиринте национальных павильонов и основного проекта. Легко забыть про все, кроме желания удовлетворить зуд щенячьего любопытства, постоянно ожидающего сладкое на десерт.

В мире, где Дед Мороз умер и не подглядывает, чудеса случаются только на биеннале и на рождественских распродажах. Причем и в том, и в другом случае понятны механизмы, создающие такое чудо. Оно объяснимо и, значит, где-то совсем близко от нас. Достаточно купить билет и протянуть к нему руку.

Понятные чудеса не страшны, не странны, но поставлены на службу конкретному человеку, а то и всему человечеству сразу. Странные финтифлюшки, кракозябры, козюли из носа и прочая асимметричная чепуха успокаивает и упорядочивает мир вокруг: он предсказуем, следовательно, незыблем.

Кажется, в нынешнем (привычном нам) порядке мы заинтересованы больше, чем в продвинутом будущем.

«И смерть меня страшит», а биеннале, подобно коллективному Прусту, растягивает настоящее до безразмерных величин, позволяя мгновению длиться семь часов, а то и более.

Венеция, и сама по себе чудо вненаходимости, выгораживает внутри себя дополнительные зоны вненаходимости в квадрате. Попадая в город на воде, отчуждаешься от реальной жизни. Попадая на биеннале, отчуждаешься уже от самой Венеции.

Кажется, в феноменологии такая процедура называется «эпохЕ».

День без цели

Шел куда глаза глядят. Поднимался на смотровую площадку Fondaco dei tedeschi, прошел мимо обоих вивальдиевских церквей (фасад Пьеты теперь на ремонте и огорожен), хотел сходить в Сан-Заккарию, но она оказалась закрыта; считал, сколько раз увижу объявление о наборе в школу йоги – их тут, что ли, десятки. Кажется, йога в самом спокойном городе мира (без бензина, на одном газе да электричестве) – одно из самых востребованных занятий.

Разглядывал тициановский алтарь с «Преображением» в Сан-Сальвадоре, набитом шедеврами. Как я пропустил ее раньше? А тут просто мимо шел, когда зазвонили колокола. Значит, около пяти, начало темнеть. В Венеции много колокольного перезвона, и он здесь не малиновый, но червонного золота с оскоминой. Первым начинает некто всегда вдалеке, к нему присоединяется кто-то другой уже по соседству, и вот они начинают точно перемигиваться сигнальными огнями. А потом все как с цепи срываются, и звоны начинают биться в падучей со всех сторон. Я решил, что это знак, так как проходил мимо настежь раскрытых боковых дверей Сан-Сальвадора, тем более что сегодня наша домоправительница Анна («сама со Львова, в Венеции девять лет, трудно было только первые три года, особенно без языка, а теперь просто не могу без Венеции, хотя она, конечно, не подарок») подарила мне Новый Завет («может, вы в Венецию приехали, чтобы найти здесь Бога?»), и оттуда струился божественный желтый свет.

Церковь была ярко освещена, хотя в ней почти никого не было, только колокольные перезвоны перекатывались под сводами, совсем как карамельки во рту.

Я начал неторопливо, с сочувствием осматривать гробницы и картины между ними, когда колокола смолкли. Служка тут же вырубил центральное электричество, и все великолепие католического искусства мгновенно померкло. Остался только одинокий прожектор, вырывавший из лепестков тьмы растерянную фигуру Христа в алтаре.

В Сан-Сальвадоре есть свой Беллини, правда, под подозрением, но особенно понравился сегодня скромный Пьяцетта с каскадом коричневых оттенков, как это у него водится, что справа под аркой у главного входа; рассматривал гробницы, вмонтированные в стены, – они там почти такие же монументальные, как во Фрари; потом набрел на биеннальный павильон Андорры в тупиковых дворах где-то на задах у Гречи, заходил в магазины, тупил на главной набережной, купил еды на вечер и на утро, смотрел на людей и в том числе на себя со стороны: в конце концов, я же тоже человек. Выставка Яна Фабра

«Скульптуры из костей и стекла» Яна Фабра показывают в рамках параллельной программы биеннале в аббатстве Сан-Джорджо – это как раз между коллекцией Пегги Гуггенхайм и Салютой, то есть по дороге к Пунта делла Догана, в которой разместили вторую часть выставки Херста: первая-то часть в Палаццо Грасси, посмотришь ее и идешь на стрелку Дорсодуро. Выставка Фабра втискивается небольшим аппендиксом между ними, ее не минуешь.

Люди идут муравьиными тропами и заглядывают в открытые ворота, а там уютный кьостро и посредине на постаменте – зеленая жаба, будто светящаяся изнутри, то ли насаженная на зеленый росточек, то ли являющая симбиоз с ним. Туристы, привлеченные зрелищем, расчехляют камеры и входят во двор, а он и сам по себе красив, но есть в нем двери к лестнице на второй этаж, возле которой видна комната, засыпанная стеклянными шарами. Что еще интереснее.

Все подымаются вверх, дабы обойти палаццо по периметру. Четыре одинаковые галереи украшены бюстами с черными черепами, которые держат в зубастых челюстях белые скелетики допотопных (исчезнувших? съеденных?) существ.

Кажется, это типичный реди-мейд, сооруженный из двух готовых деталей – пластиковых черепов и белых игрушечных почти скелетов. По углам этих галерей стоят фигуры в полный рост, составленные из тонких костных срезов, напиленных таким образом, чтобы можно было выложить из них мозаики. Но вместо этого Фабр придумал (и неужели же сам соорудил?) что-то наподобие платьев для манекенов или накидок с капюшонами.

В галереи впадают несколько залов, отданных отдельным инсталляциям. В одной из них два уха (каждое вмонтировано в противоположную стену) слушают или смотрят на неоновую строку.

В другой комнате деревянная лодка, в третьей, украшенной серпантином, свешивающимся с потолка, по полу разбросаны белые скелеты животных.

Есть там комнаты и с еще менее внятными, еще менее выразительными, как объясняет афиша, работами 1977–2017 годов: шары на подставках, груды стеклянного мусора, наваленного по углам. Истошно-зеленый (из такого же материала и цвета, как жаба) крест.

Прочитать все это можно по-разному, на то и расчет. Значит, одна из версий